Кочевники времени(Роман в трех частях)
Шрифт:
Я думал о том, как, по словам Шоу, назывался этот город. Город Рассвета Демократии, Город Равенства. Но было ли подобное равенство возможно во внешнем мире, за пределами этого города? Разве город мечты Шоу не был искусственным проектом, основанным на голой теории? Я высказал эти мысли Дутчке (тот снова открыл глаза) и добавил:
— Да, он выглядит совершенно мирным. Но разве этот город создавался не точно таким же пиратством и убийствами, как Лондон?
Дутчке пожал плечами:
— Не вижу особого смысла рассуждать о целях Шоу. — Он
— Что вы хотите этим сказать?
— Европа вымечтала все свои мечты. У нее нет будущего. Будущее находится здесь, в Китае, в стране, обладающей новой мечтой. Будущее есть у Африки и Индии, оно — на Среднем и Дальнем Востоке. Быть может, даже в Южной Америке. Европа при смерти. С одной стороны, я скорблю об этом. Но прежде, чем умереть, она успеет оставить свои идеи тем странам, которые поработила…
— Вы хотите сказать, что мы вырождаемся?
— Если вам угодно, — да. Но я выразился не так.
Поскольку я не вполне мог следовать ходу его мысли, я отказался от этого. В ногах кровати я нашел мою одежду свежевыстиранной и отутюженной и надел ее.
Спустя несколько минут в дверь поступали, и вошел очень старый человек. Его волосы были совершенно белыми, и он носил длинную, тонкую бородку на китайский лад. На нем был простой полотняный костюм. Старик опирался на трость. Он выглядел так, словно ему было лет сто, и он многое повидал в этом мире. Он заговорил тонким хрипловатым голосом, в котором звучал сильный — как я установил — русский акцент.
— Доб’ое ут’о, молодой человек. Доб’ое ут’о, Дутчке.
Дутчке вскочил с кровати, его мрачное настроение мгновенно улетучилось, так он засиял.
— Дядя Владимир! Как дела?
— Очень неплохо, хотя в последнее в’емя стал довольно вялым. Воз’аст.
Старик уселся в удобное кресло. Дутчке познакомил нас.
— Мистер Бастэйбл, это Владимир Ильич Ульянов. Он был революционером уже тогда, когда мы с вами еще не родились!
Я не стал поправлять его в этом вопросе, вместо этого просто протянул руку старому русскому.
Дутчке засмеялся:
— Мистер Бастэйбл — убежденный капиталист, дядюшка. Он ужасно порицает всех нас. Называет анархистами и убийцами!
Ульянов беззлобно хихикнул:
— П’епотешно всегда слышать, как убийца на’одных масс обвиняет того, кого 'ассмат’ивает как объект уничтожения. Я никогда не забуду тысячи обвинений, кото’ые навешивали на меня в ’оссии в двадцатые годы, п’ежде чем мне п’ишлось удалиться в ссылку. В то в’емя п’езидентом был Ке’енский. Он все еще у дел?
— В прошлом году умер, дядюшка. Сейчас они выбрали нового. Князь Суханов теперь председатель Государственной Думы.
— Без сомнения, такой же подхалим ’омановых, как и его п’едшественник. Дума! Ка’икату’а на демок’атию! Ду’аком я был, когда позволил им выб’ать себя туда. Это — не тот путь. Это — не способ ликвиди’овать несп’аведливость. Ца’ь все еще п’авит ’оссией —
— Это так, Владимир Ильич, — пробормотал Дутчке.
Постепенно у меня стало складываться впечатление, что граф попросту позволяет старику говорить все, что тому вздумается. Без сомнения, он восхищался старым революционером, однако переносил его речи только потому, что некогда тот совершил нечто великое, а теперь стал довольно сентиментальным.
— О, если бы только у меня была возможность, — продолжал Ульянов, — я бы показал ужо Ке’енскому, что такое демок’атия. Я ог’аничил бы власть ца’я. Может быть, вообще выб’осил бы его вон. Да, да, это было бы возможно в том случае, если бы поднялся весь на’од и выступил п’отив него. Должно быть такое мгновение в исто’ии, когда подобное становится возможным — и оно-таки было, но я его п’охлопал. Может быть, я спал, может быть, в то самое мгновение я был все еще в эмиг’ации в Ге’мании, может быть, — тут он мечтательно рассмеялся, — в то самое мгновение я лежал в постели с женщиной! Ха! Но в один п’ек’асный день ’оссия будет свободной, как думаешь, ’удольф? Из этих ’омановых мы сделаем честных ’абочих, а Ке’енского и его «па’ламент» сошлем в Сиби’ь, как они сделали со мной. Как думаешь? Ско’о г'янет ’еволюция!
— Несомненно, дядюшка.
— Пусть только они заставят людей поголодать еще немного. Пусть они заставят их ’аботать еще чуть упо’нее. Пусть только вынудят массы еще ближе познакомиться с болезнями, ст’ахом, сме’тью. И тогда они поднимутся. Человеческая волна захлестнет князей и купцов, и богатеи захлебнутся собственной к’овью!
— Верно говоришь, дядюшка.
— О, если бы только у меня был шанс! Если бы я смог подчинить себе Думу! Но этот политическая п’оститутка Ке’енский ’аскусил меня, диск’едити’овал и изгнал из моей ’оссии, с моей ’одины!
— Однажды ты, несомненно, вернешься.
Ульянов лукаво подмигнул Дутчке:
— Па’у 'аз я уже побывал там. Навестил моего богатенького политического д’уга Б’онштейна и пове’г его в ст’ах и ужас, что его тоже сочтут за ’еволюционе’а, если Ох’анка найдет меня в его доме. Когда-то п’ежде он был, несомненно, ’еволюционе’ом, но п’едпочел п’оизвести ’евизию своих взглядов и сох’анить место в Думе. Ев’еи! Все они одинаковы.
При этой внезапной вспышке Дутчке взглянул на старика неодобрительно:
— Есть евреи и есть жиды, дядюшка.
— П’авильно, но Б’онштейн… А, о чем гово’ить, ему девяносто семь лет, ско’о он ум’ет, и я тоже ско’о ум’у.
— Но твои труды, твои книги, Владимир Ильич, навек останутся живыми. Они будут вдохновлять все новые и новые поколения революционеров — всех тех, кого научат ненавидеть несправедливость.
Ульянов кивнул.
— Да, — сказал он. — Будем надеяться. Но ты уже не вспомнишь о том…
Тут он перешел к изложению целой обоймы политических анекдотов, относящихся к далекому прошлому. Дутчке тщательно скрывал свое нетерпение и внимал чрезвычайно вежливо, даже когда почтенный старец несколько раз драчливо наскочил на него с обвинением в том, что граф следует не той 'еволюционной до'огой.