Кочевники времени(Роман в трех частях)

ПОВЕЛИТЕЛЬ ВОЗДУХА

Я никогда не был знаком с моим дедом, Майклом Муркоком, и знал о нем очень мало, покамест в прошлом году, после кончины моей бабушки, отец не передал мне коробку, где хранились дедовские заметки. «Это больше по твоей части, нежели по моей, — сказал отец. — А я и не знал, что у нас в семье уже был один писака». Обыкновенно в таких случаях мы имеем дело с дневниками, с начатыми и незаконченными отрывками, короткими рассказиками, парой сносных стихотворений. Но в шкатулке находилась рукопись, отпечатанная на машинке. Ее мы и публикуем здесь без дальнейших комментариев и, вероятно, немного позднее, чем он надеялся.

Майкл Муркок

Лэдброук Гроув

Лондон,

январь 1971

Весною 1903 года обстоятельства вынудили меня последовать рекомендациям моего врача и предпринять дальнюю поездку в волшебный уголок земли посреди Индийского океана — назову его Роув Айленд. Я совершенно заработался, и меня, как выражаются шарлатаны-медики, постигла «опустошенность», или даже «нервическое расстройство». Иными словами, я был полностью разбит и остро нуждался в отдыхе вдали от всей этой суеты. Я владел небольшой частью акций горнодобывающей компании, которая представляла собой (если не считать религии) всю промышленность острова, и знал, что климат этого уголка подходит мне так же, как и его местоположение — то был удаленный от всякой цивилизации клочок земли со здоровым воздухом. Так что я приобрел билет, запаковал чемоданы, распрощался с чадами и домочадцами и пустился в плаванье на пароходе, который должен был доставить меня в Джакарту. Из Джакарты я отправился в приятное, спокойное путешествие на торговом судне до Роув Айленда. Оно заняло почти месяц.

Никому бы не пришло в голову даже искать Роув Айленд на карте. Поблизости ничего нет. Ничего, что могло бы заранее предупредить морехода о существовании острова. Вы натыкаетесь на него внезапно. Он вздымается из воды вершиной подводной горы (собственно, именно ею он и является). Это клиновидный выход вулканической породы, окруженный мерцающим морем, подобным полированной глади металла, когда оно спокойно, и кипящему серебру во время прилива. Скала эта достигает в длину свыше десяти миль, а в ширину пяти; местами поросшая густым лесом, местами нагая и пустынная. Почва все время поднимается, покуда, достигнув высшей точки, не обрывается круто к морю на высоте двухсот пятидесяти ярдов.

Построенный кольцом вокруг гавани, расположился там изрядный поселок, который при первом беглом взгляде живо напоминает зажиточную рыбацкую деревушку графства Девон — покуда не разглядишь позади фасадов отелей и бюро малайские и китайские строения. В гавани довольно места для нескольких пароходов и множества парусных суденышек, преимущественно местных дау и джонок, используемых рыбаками. Далеко наверху, на холме, видны сооружения горной выработки, где и трудится большая часть населения, состоящего из малайских и китайских рабочих, их жен и семейств. Побережье занято складами и конторами компании по добыче фосфатов «Уэлланд Рок» и широким бело-желтым фасадом отеля «Ройял Харбор», владельцем которого был некий Минхеер Ольмейер, голландец из Сарабайи. Кроме того, имеется там безбожное множество миссий, буддийских храмов, малайских мечетей и вертепов еще более фантастического происхождения. Помимо всего этого, существует здесь еще несколько отелей, менее роскошных, чем Ольмейера, пара-другая лавок, хижин и строений, имеющих отношение к крошечной железной дороге, доставляющей руду на пристань. Самому городу принадлежат три больницы, из коих в двух работают только местные. Я употребляю слово «местные» весьма вольно: когда тридцать лет тому назад люди, основавшие компанию «Уэлланд», осели на острове, они не нашли здесь вообще никакого коренного населения; все рабочие были доставлены сюда с полуострова и прежде всего из Сингапура. На холме южнее гавани и в стороне от города возносится резиденция официального представителя, бригадного генерала Бленда; к зданию примыкают казармы, где разместился маленький гарнизон местной полиции под командованием верного слуги Короны, старшего лейтенанта Оллсона. Над этим собранием роскошной штукатурки гордо развевается «Юнион Джек» — символ защиты и справедливости, которые он гарантирует всем жителям острова.

Если не слишком много значения придавать бесчисленным приглашениям в гости к другим англичанам, большая часть коих в состоянии говорить только о горных выработках или делах своей религиозной миссии, то на Роув Айленд не так-то много способов занять время. Имеется любительская театральная труппа, которая ежегодно на Рождество устраивает представление в резиденции официального представительства Англии, и своего рода клуб, где можно поиграть на бильярде, если вас пригласил туда кто-нибудь из более давних членов (меня раз пригласили, но играл я довольно скверно). Ежедневные газеты из Сингапура, Саравака или Сиднея успевают состариться, по меньшей мере, на четырнадцать дней, прежде чем попадут к вам в руки; «Таймс» — от четырех до шести недель, а что до иллюстрированных еженедельников или ежемесячных журналов с родины, то они устаревают в лучшем случае на добрых полгода, пока вы наконец сумеете пробежать их глазами. Эта запоздалая озабоченность актуальными новостями двухнедельной свежести, разумеется, в высшей степени подходит для отдыха, особенно если вы потерпели крах. Почти невозможно всерьез тревожиться по поводу войны, которая произошла за месяц или два до того, как вы о ней прочитали, или расстроиться из-за сотрясений на бирже, улаженных на минувшей неделе. Тут поневоле расслабишься. В конце концов вас лишают возможности принимать участие в том, что стало уже историей. Но когда душевные и телесные силы вновь вернутся к вам, то вы очень скоро поймете, какая невыносимая скука томит вас. Именно это открытие и навалилось на меня спустя два месяца. Я начал лелеять дурные надежды: а вдруг на Роув Айленд что-нибудь произойдет? Взрыв на шахте, землетрясение или даже восстание цветных рабочих. Хоть что-нибудь.

В таком-то настроении я и бродил по порту и смотрел на ход погрузочно-разгрузочных работ. Длинные ряды кули уволакивают с пристани мешки с рисом и маисом или втаскивают контейнеры с фосфатом по сходням к грузовым трюмам, чтобы наверху опрокинуть свою ношу и засыпать руду в трюм. Исполненный изумления, смотрел я на то, как довольно много женщин выполняют здесь работы, которые в Англии — не то чтобы даже не считались подходящими для женщин; в Англии никому бы даже идея в голову не взбрела, что женщина вообще в состоянии приняться за такое! Некоторые из этих женщин были очень молоды, встречались почти красивые. Шум поднимался оглушительный, когда в гавани разгружался хотя бы один корабль. Кишели голые коричневые и желтые тела, потные на испепеляющей жаре, и только ветер, прилетающий с моря, смягчал немного немилосердное пекло.

В один из таких дней я снова гулял по порту, отобедав в отеле Ольмейера (где я жил), и наблюдал, как к пристани прокладывает себе дорогу пароход. Он громко гудел, разгоняя суетящиеся поблизости джонки. Как многие пароходы, бороздящие эту часть океана, был он устойчивым и обладал наружностью, от изящества весьма далекой. Борта судна были покрыты шрамами и явно нуждались в свежей покраске. Члены экипажа, преимущественно оборванцы, выглядели точь-в-точь малайскими пиратами. Я видел, как капитан, пожилой шотландец, бессвязно гавкал в мегафон, а его боцман-метис исполнял среди моряков презабавный танец. Это была «Мария Карлссон», которая доставила нам продукты и, как я надеялся, почту. Наконец она причалила, и я протолкался между кули в надежде, что мне привезли несколько писем и журналов — их должен был прислать мне из Лондона брат.

Швартовы закреплены, якорь брошен, сходни опущены. В распахнутом пиджаке, с шапкой на затылке, боцман спрыгнул на берег и скликал кули, которые собрались возле него, размахивая клочками бумаги, которые вручили им в агентстве. Непрестанно ворча, боцман собрал бумаги, яростно замахал руками, показывая на корабль, и тут же принялся раздавать указания. Я помахал ему тростью.

— Есть ли почта? — крикнул я.

— Почта? Почта?

Он устремил на меня взгляд, полный ненависти и презрения, и я истолковал это как отрицательный ответ. Затем он вновь промчался по сходням и исчез в недрах «Марии Карлссон». Я, тем не менее, продолжал ждать в надежде увидеть капитана и от него услышать подтверждение тому, что он действительно не имеет для меня никакой почты. Затем я увидел на корабле белого, вынырнувшего неизвестно откуда. Он остался стоять и беспомощно озираться по сторонам, словно вообще не верил тому, что видит землю. Снизу кто-то сильно пнул его; он споткнулся о качавшуюся планку, скатился вниз по сходням и вновь поднялся на ноги — как раз вовремя, чтобы поймать маленький матросский мешок, которым боцман швырнул в него с борта.

Белый человек был одет в грязный льняной костюм и не имел ни шляпы, ни рубашки. Он был небрит, а на ногах таскал туземные сандалии. Таких типов я встречал довольно часто. Какой-нибудь бродяга, доведенный до состояния руины и погубленный Востоком, где случайно открыл в себе слабости, на которые, вероятно, никогда бы не натолкнулся, спокойно сидя у себя дома, в Англии. Но когда он выпрямился, меня испугало выражение сильного страдания в его глазах. И в них было достоинство, какого никоим образом не встретишь среди подобных типов. Он перекинул мешок через плечо и побрел по дороге в город.

— И не вздумай снова забраться на борт, мистер, не то мы тебе покажем! — завопил боцман ему вслед. Уходящий не обратил на него никакого внимания. Он шел неверным шагом по пристани, то и дело натыкаясь на усердно работающих кули.

Теперь боцман опять увидел меня и сделал нетерпеливый жест:

— Нет почты! Нет почты!

Я решил поверить ему и крикнул:

— Кто этот парень? Что он сделал?

— Безбилетник, — был краткий ответ.

Я был поражен: зачем кому-то потребовалось садиться на корабль и отправляться на Роув Айленд, да еще без билета? Повиновавшись внезапному импульсу, я последовал за тем человеком. По непонятным соображениям я не счел его злоумышленником; кроме того, он возбудил мое любопытство. Да и скука моя была так велика, что я был готов обрадоваться любому, самому ничтожному развлечению. Во взгляде, в манерах этого человека я заметил нечто особенное. Я верил, что если сумею вызвать его доверие, то услышу интересную историю. Вероятно, я ощущал также сострадание. Словом, каковы бы ни были причины, я поспешил остановить его и заговорил с ним.