Кочубей
Шрифт:
Блеснув крылом, аэроплан повернул в сторону Моздока. Над бригадой забелели прокламации.
Крепко сжал губы казак коммунист Батышев, перехватив в воздухе белогвардейскую бумажку:
«Казаки, опомнитесь! Вы идете на верную смерть. Впереди вас встретят сыпучие пески, безводье, морозы, а позади вы найдете всепрощение. Вас встретят семьи ваши хлебом, лаской, и радостно будет ваше возвращение. Мы возвратим вам былую славу казаков, и на берегах многоводной Кубани и шумного Терека запоете старинные ваши песни. Мы простим вас и примем, как блудных сынов. Но если вы не послушаетесь, то пеняйте на
Так писали генералы.
Батышев подал сигнал построения в резервную колонну. Загудели, собираясь, выстраиваясь вокруг него, сотни кочубеевской бригады, чтобы послушать своего командира.
— Уходим мы ненадолго, — зажав в кулак прокламацию, погрозил Батышев. — Мы скажем подлому врагу: не упадем на колени перед вами. Мы вернемся победителями и заставим вас держать ответ за все, сделанное семьям нашим, за все, сделанное во вред республике нашей.
— Мы им еще покажем, как рубаются кубанские казаки, — бормотал Пелипенко, будто зная, что пройдет немного времени, и через ворота Ростова прорвется он на родную Кубань. Хлынут за ним буйно-пенной волной две тысячи всадников его бригады. Будто знал Пелипенко, как пройдет он во главе пяти тысяч острых клинков по Украине, Белоруссии, Уманщине, Польше, вломится в Крым и будет долго еще кружить быстрым соколом. Не мечтал даже сейчас Пелипенко, стоя в преддверии великой и страшной пустыни, что замерцают на его просторной крутой груди дорогие ордена за храбрость и беззаветное мужество во славу трудящихся великой и могучей страны.
— Не отгрызть кадету нашей головы, подавится! — весело выкрикнул Пелипенко. — Веди нас, Батыш, бо, говорят, заходила белая разведка уже до самого Черного Рынка. Не откусили б хвост у армии письменные генералы.
С Каспия вперегонку неслись бураны. Мелкая снежная пыль не успевала улечься на землю. Передвигались сыпучие пески по астраханской пустыне, и не было в воздухе и на земле в те дни покоя.
В восьми километрах от Кизляра, конечного пункта железной дороги, в вагон Кочубея вошел представитель двенадцатой армии.
— Придется выходить, — предложил он. — Мы взрываем составы.
Кочубей подозвал его.
— Я Кочубей, командир бригады заслона, — раздельно произнес он, впервые поименовав себя по должности. — Як же так? Я везу в Астрахань больного своего комиссара. Он же на коня еще не сядет. Як же так? Ай-ай-ай!
Он облизнул сухим языком запекшиеся губы.
— Нельзя, товарищ Кочубей, — козырнул представитель. — Приказ Реввоенсовета.
— Слухай сюда, — зашептал Кочубей, еле сдерживая гнев. — Паровоз тянет полсотни вагонов по рельсам. Припряжи еще пять паровозов и тяни мой вагон до Астрахани по песку…
Представитель улыбнулся, пожал плечами, и по его лицу Кочубей понял, что этот план неудачен.
Кочубей вышел из вагона. Лично достал тачанку, лошадей, положил полтора пуда любимой колбасы, бочонок чихиря, сала, хлеба. Посадил на тачанку фельдшера и с ним Кандыбина, сгорающего от высокой температуры. Оправил комбриг подушки, сошел с тачанки, заколыхались рессоры.
— Так добре, — обойдя еще раз тачанку, сказал Кочубей. — Катай, комиссар. Передавай поклон товарищу Ленину. А я подамся смерти шукать.
Грустно улыбнулся.
— Скажи Ленину, шо сложил Ваня Кочубей, большевик-коммунист, голову за нашу общую партию.
Был Кочубей готов в поход. В бурке, вооруженный. Худой, с покусанными губами, растрескавшимися от ветра и мороза. Но горело в глазах у него неугасимое пламя. Рядом с комбригом — неразлучный в славе и поражениях Ахмет. Подседланные ждали их кони.
— Ну, пора…
Обнял и троекратно поцеловал комиссара. Надвинул на лоб коричневую шапку бухарского смушка, завязался своим пурпурным башлыком до самых глаз; то же сделал и Ахмет. Вскочили в седла и сгинули.
XXXV
По приказу Революционного Военного Совета армия потянулась на Астрахань. Гудел снова воздух, пылали пожарища оставляемого города. Не было больше многочисленных фронтов. Был один фронт — степной. На степном фронте, там, где не видно было зарева оставленного Кизляра, на Маныче, околачивал красные части Иосиф Родионович Апанасенко, соратник знаменитых маршалов революции: Сталина, Ворошилова и Буденного. Дрались легендарные таманцы. Отгрызались части матросов и степняков, перерезая сбоку коварные ногайские пески.
В ночь на 7 февраля 1919 года подул сильный ветер, скоро превратившийся в ураган. Не было возможности двигаться даже по городу. Кучки людей, выбираясь за заставы, блуждали взад и вперед по сугробам из песка и снега, не имея возможности взять верное направление. Кизляр — Таловка — Черный Рынок — ледяные этапы, выхватившие первые тысячи жертв.
Кандыбина вынесли из квартиры Старцева. Мимо, держа направление на север, проплыл Чуйко на тощем, облезлом верблюде. Вопреки законам коллективного вождения караванов, бывший ветеринар передвигался в одиночку, потряхивая красными плетеными вожжами. На верблюде была уздечка с огромными наглазниками: верблюд мотал головой, неистово орал и отплевывался желтой слюной. Животное, чувствуя гибель, пыталось повернуть, лечь, но Чуйко был неумолим. Он колотил верблюда вожжами и длинной палкой и, подражая погонычам караванов, завывал безнадежно и надрывно. Ошалелый верблюд ускорил шаг, и вскоре Чуйко пропал за лохматыми столбами вьюги и дыма…
Кандыбин точно в угарном дыму разглядел Чуйко и надолго запомнил эту нелепую фигуру с его верблюдом, взмахами палки и воем. Комиссар погрузился в теплое, приятное забытье. Его вынесли, скользя и оступаясь, и положили на мажару. Кочубеевской тачанки не было: ее угнали в Кизляре лихие люди. Лошади еле тащили. Комиссар бредил и метался. Поддерживали его Старцев и пулеметчик Костя Чередниченко , братан известного командира бронированного поезда «Коммунист № 1». Поезд его брата, подвезенный к Кизляру, был взорван, а самого Мефодия Чередниченко, раненного в грудь, где-то впереди на плечах несли бойцы.
Вытянув в степь, кони стали и, понурившись, дрожали. Под колеса стало наметать, сначала до ступицы, потом выше и выше…
Старцев, передав карабин идущему рядом Леженину, завязая в песке, снял с подводы Кандыбина. Крякнув, взвалил на плечи и медленно пошел вперед, твердо и широко ставя ступню в зыбучую почву.
Пятнадцать километров шел полевой комиссар армии, вынося закадычного друга. Кандыбин перестал подавать признаки жизни. Он уже не хрипел, и черная тифозная пена, намерзнув на плече Старцева, так и осталась немалой ледяной сосулькой.