Кочубей
Шрифт:
Любовь Фёдоровна поняла, что делает Мотрёнька, и внимательно прислушалась к её словам.
Мотрёнька произнесла имя Ивана.
— Ага, вот как наши знают! — сказала Любовь Фёдоровна про себя, тихо взошла на гору и, пришедши к Василию Леонтиевичу, спросила:
— Знаешь, где Мотрёнька и что она делает?
— Не знаю!
— Против месяца, у берега косу чешет; полюбила Ивана, какого же — Ивана?
— Да это всё выдумки девичьи.
— Нет, Василий, не выдумки, не говори этого; ты не знаешь, она брала гребёнкою воду,
— А, Любонько! Не знаю! Не моё дело!
— Кто же тот Иван, у нас и гетман Иван, не он ли, чего добраго! — усмехаясь, говорила Кочубеева.
— Уж начала звонить!
— Чего звонить! Ты знаешь, Василий, что Мотрёнька Мазепу любит, если правду сказать, так больше, чем тебя! Ты ей родной батько, а Мазепа только крестный!
— То нам так кажется!
— Нет, не кажется!
Пусть здоровая будет, пусть любит кого любит! Будь он добрый, умный, достаточный человек, так и рушники подаём.
— Пора б уже, слава Богу, восемнадцатый год наступает; да десять, когда не больше, женихов с гарбузами отправила!
— Всё воля Его Святая!
— Поздно уже, пойдём, спать пора.
Василий Леонтиевич и Любовь Фёдоровна ушли.
XVI
Ходит по саду одна-одинёшенька Мотрёнька и жалостно поёт. Сядет под берёзою, склонит прелестную головку на белую ручку, смотрит на сорванную, только что распустившуюся розу и жалеет, что завянет она не на родной ветке; вздыхает, а сердце её плачет, горько плачет; невесело ей на свете и горя она не знает, слёзы льются из чёрных очей... пусть льются, сердцу легче, — ни мать, ни отец не увидят их, — не увидит их никто из людей, да и не засмеются...
Не сирота Мотрёнька, есть у неё отец и мать, знатные люди, — да что, они не помогут в её горе, сердце болит без милого: на что тогда и счастье, на что и самая жизнь, без милого всё могила.
Но где её милый, в какой стороне, не москвич ли белолицый со светлыми усами? — не потому ли Мотрёнька тоскует, что уехал он в Московщину, не ляха ли полюбила, что в красном аксамитовом кунтуше часто приезжал до гетмана? Видно, ляха! Ибо идёт Мотрёнька к гетману и радостно смеётся, надеется увидеть коханого... Но ляха не Иваном зовут; где же Иван, которого она полюбила? Ни отец, ни мать и никто не знает; а Мотрёнька всё горюет да горюет.
Три дня бедняжка сидела в саду, да тихонько, чтобы никто не видал слёз, плакала; три дня сильно тосковала;
встанет рано, помолится Богу, поцелует руку у матери и отца, тихонько отворит двери в сад, да была такая! И нет; мать спрашивает, где Мотрёнька? Из одной комнаты в другую пойдёт — нет дочери.
— В сад ушли панночка! — ответит девка, услуживавшая Мотрёньке.
— Плакать! Пусть плачет:
А Мотрёнька в саду, то песенку весёлую запоёт, то вдруг горько заплачет, то печально запоёт и засмеётся, но горько засмеётся.
— Когда бы я знала, когда бы я видела того Ивана, сама бы привела в церковь и поставила бы с дочкой в парочке, только б Мотрёнька моя не тосковала... жаль дочки, да что ж делать, не знаю я Ивана… а спросить не хочу, не скажет, сама я знаю; и ещё больше затоскует...
— А я знаю, какого она полюбила Ивана! — сказал Василий Леонтьевич.
— А какого, скажи, когда знаешь?
— Москалика!
— Так и есть; горе ж моё, горе, да тяжкое горе! Горе отдать за него Мотрёньку: повезёт, недобрый, в далёкий край, не повидят её больше мои старые очи, не прижму её к своему сердцу... горе, тяжкое горе! А подсунуть москалику гарбузец, затоскует моя дочка не так, как теперь тоскует; когда б знала, что москалика полюбит, лучше б в Батурине не жила; когда б знала, что будет так горевать, лучше б маленькою заховала. Кого бы ни полюбила, рада б отдать дочку, не за москалика!..
— Полюбила, да и разлюбит!
— Ты не знаешь девичьего сердца! — вздохнув, сказала Любовь Фёдоровна, и только было хотела пойти к Мотрёньке, как гайдук вошёл в двери и сказал, что приехал гетман.
— Вот тебе и снег на голову... и не ждали и не думали!
Василий Леонтьевич побежал надеть жупан, Любовь Фёдоровна вышла встречать кума.
— Здравствуй, добродейная моя кума, здравствуй, радости моей радость! Душа веселится, сердце несказанно торжествует, когда очи мои видят тебя, Любовь Фёдоровна!
Мазепа несколько раз с жаром поцеловал руку Любови Фёдоровны.
— Кум, дорогой кум, давно ты не был у нас, забыл нас, своих родичей; грех, ей-ей же грех... не люблю тебя за это!
— Мать моя родная, ей же-ей царские дела, ни день ни ночь покоя нет!
— Зачем же ты не бережёшь своё здоровье, ведь тебе не молодеть; а посмотри на голову, чуприну снег присыпал... куме, куме, бросил бы ты все дела да знал бы одного себя, есть у тебя и без московских приятели ещё повернее и получше...
— Всех, кума моя добрая, надобно любить: и врагов любите ваших, сказал Господь!..
— Да-ну, куме мой, брось ты врагов! На что их вспоминать, слава Богу милосердному, есть не враги; об них слово доброе сказать не в тягость.
Жупан Василия Леонтьевича лежал в шатре, разбитом в саду, он пошёл в сад — смотрит, Мотрёнька сидит задумавшись.
— Мотрёнька, крестный отец твой приехал, как тебе не стыдно сидеть да печалиться!.. Вот, постой, я всё расскажу гетману! — сказал нежно любящий свою дочь Василий Леонтьевич.