Кочующая роза
Шрифт:
Те лиловые луговые цветы, что мяла она, шагая к его шалашу. И бабьи платки на свадьбе, кинутые по молодому снегу. И японский самолет над Амуром. И китаец Джан, с улыбками и поклонами, сгинувший неизвестно куда. И кнутик сына на сыром берегу. И далекая могила брата. И другая дорогая могила.
…Все это пронеслось и исчезло под бетонным пролетом. Вся жизнь его провернулась под сводами, как оборот колеса. И вот он уже стар и сед, и сколько потерь, и как их понять и осмыслить!.. А он говорит: человеческий фактор!
Зоотехник в стороне листал
Как умудрился придумать? Как умудрился построить?
Он разъезжал по заводам, стройкам, присматриваясь к материалам конструкций. Спускался в шахты, к горным комбайнам, советовался со знакомыми горняками-инженерами о вентиляторах и калориферах, добывал металл для решеток, шел к стеклоплавильным печам. На авиационном заводе, среди серебристых машин, он умудрился заказать конструкции боксов.
И когда двинулись к ним в село КрАЗы с бетонными полудугами, вышел народ на стройку. С топорами, лопатами, мастерками. Выводил у амурской протоки бетонные стены, вкладывая в них всю накопленную за войну усталость, всю память свою о пропавших. Всю свою надежду.
Старики, молодясь, отдавали свои последние стариковские силы. Фронтовики, кто мог и не мог, с гудящими рубцами и ранами, подставляли солнцу белые от соли рубахи. Вдовы впервые сбросили темное, вдовье, повязали цветные косынки. Сироты, выросшие без отцов, сжимали рычаги тракторов. В фундамент свезли с округи старые бетонные доты и врезали их в основание.
И когда за селом, у разлива, поднялись округлые своды, и в раскрытые ворота, как в шлюзы, потекло с лугов стадо, занося с собой запах травы и сонных, отяжелевших слепней, и оркестр начинал выводить старинный знакомый мотив, и уж кто-то пошел танцевать, — он, директор, стоял, сутулый, тяжелый, с нависшими бровями, и ему казалось, что в лугах, в низком слепящем солнце убегает от него, удаляется, мелькает ее, Надино, лицо…
Быков выводили по красным, освещенным зарею снегам. Вытягивали их на шестах, зацепив крюками за ноздревые стальные кольца. Быки шли, упираясь, словно катились на маленьких твердых колесах, тряся кудрявыми треугольными лбами, роняя слюну, кроваво вращая белками.
Огромное морозно-красное небо накрывало ферму. И Андрей Миронович, стоя под зарей, чувствовал, что она, заря, едина для всех них, живущих под ней. Думающих, страдающих, чувствующих. И для Анюты, зябко, в облаке розового пара стоящей, опершись на вилы. И для скотника Федора, налегавшего на гудящий шест, волокущего быка на кольце. И для доярок, вышедших взглянуть на быков. И для двух парней-пограничников, отдыхающих в этот час в маленькой, щедро натопленной казарме.
Андрей Миронович все это видел и знал.
Быки шли, переполненные жаром и силой. И казалось, брызги ее летят на снега, прожигая их до трав и цветов.
глава девятая
Рефрижератор, наполненный морожеными говяжьими тушами, вспыхивая в лучах прожектора
Я лежал в каюте, чувствуя спиной рокотание железа, тугое движение реки. За перегородкой, в соседней каюте, спала Людмила.
И на грани яви и сна я улавливал сложное движение всего. Ход корабля. Течение Амура. Вращение земли. Полет ее по орбите. И еще иное, огромное, захватывающее землю движение. Я, засыпая, несся по сверкающей, необъятной спирали.
Я проснулся на рассвете и вышел на палубу. Высоко разлетались розовые облака. Корабельный нос раскалывал льдисто-хрустальную воду, сыпал на две стороны шумящие яркие вороха. За кормой убегали голубые волокна.
Радуясь огромности вод и небес, чувствуя холод и свежесть, я стоял на железной палубе. И китайская деревня проплывала мимо, легко просматриваясь через деревья соломенными серыми крышами, окутанная солнечным туманом. Я ухватился за поручни, потянувшись к ней через борт, стараясь приблизиться. Через пространство реки ловил запах холодного дыма, скотины, людских дворов. Видны были кучи сухого навоза, осколки стекла в лопухах, кипящие чугуны на огне.
Из фанзы вышел старик. Я едва различал его смуглое лицо, белые волосы. Он стал у плетня, щурясь на реку и на корабль. Дым коромыслом выгибался над крышей, окутывал высокое дерево.
Китайская деревня закрывалась зелеными купами. Лишь белел, исчезая, легкий дымок.
В стремнине, у борта, качался обломок дерева. Куличок, длинноносый и серый, стоял на бревне, упираясь тонкими ножками. Стучащая махина корабля проходила мимо него. Я свесился к куличку, остро ощутив птичью жизнь среди холода вод. Хрупкое, горячее тельце.
И, глядя на речную малую птицу на середине Амура, я вспомнил школьного учителя, умершего много лет назад. Его косоворотку, смуглую, костлявую руку, ухватившую край стола. Его книги в закладках.
Я вспомнил теперь об учителе, испытав к нему через много лет горячую благодарность. За то, что вложил в меня через слово свое и душу способность видеть и чувствовать, нести в себе этот бесконечный, наполненный мир, принимая его с любовью.
Я перешел к другому борту. Русская деревня выводила свои посады на берег в блеске широких стекол. У забора стоял грузовик, дожидаясь, когда хозяин, наспех проглотив свой завтрак, скрипнет калиткой, кинет на пружинное сиденье свое поджарое тело, ударит по стартеру. Помчится от берега к красной силосной башне, а потом к ферме, где доят коров, и к далекому клину пашни, где крутятся, вспахивая плугами, гусеничные тракторы и черные птицы опускаются в борозду.