Кодекс принца
Шрифт:
Я долго лежал в постели, смакуя немыслимо сладостное чувство полного, глубинного отдыха. Душ смыл с моего тела миазмы затянувшейся ночи. Я набросил халат, уже подозревая, что он станет моей формой одежды надолго.
В кухне меня ждал пакет булочек с изюмом. Я довольно рассмеялся, как ребенок, которому потакают во всех капризах. Моя радость не была бы полной, не будь на столе записочки от Сигрид: за исключением одной фразы («Надеюсь, эта выпечка придется вам по вкусу») она слово в слово повторяла вчерашнюю, но была — я оценил это — свежей, утренней, как и завтрак.
Я ел, внутренне ликуя, во-первых,
Я стал припоминать первый музей, в котором побывал. Мне было, наверно, лет шесть. Затрудняюсь сказать, что именно меня повели смотреть, ацтекское или китайское, европейское или африканское. Какую-то хаотичную мешанину статуй, картин, битых горшков и могильных памятников. Одно я усвоил — все это было старье, даже если его называли модерном.
Мама непрестанно ахала и спрашивала меня о «впечатлениях». У меня их вообще не имелось — разве что от ее непрерывного оргазма, который я не смог бы не то что испытать, а даже сымитировать. Но надо было что-то отвечать, и я выдавливал из себя: «Красиво», чувствуя, что говорю невпопад, особенно когда мы задерживались перед экспонатами, посвященными принесению человеческих жертв. Однако родители, похоже, были в восторге от моего мнения. Я пришел к выводу, что они думают так же и, стало быть, у них плохой вкус.
Во всех музеях царил один запах — пахло мумией. Даже в отсутствие мертвых тел — что было редкостью в этих местах, где покойники считались высшим шиком, — все равно воняло смертью, и не волнующей смертью кладбища, не лютой смертью поля битвы, а скучной, официально увековеченной смертью.
Если моя мать приходила в экстаз от одного вида древностей, то отец, насколько я понял, прикидывался. Он смотрел на весь этот хлам вежливо-отсутствующим взглядом и оживлялся, лишь читая вслух музейные комментарии. Я убедился в этом в десять лет, когда мы осматривали выставку примитивного искусства. В одном углу стояли какие-то отвратительные палки, украшенные грубыми узорами. Папа подошел поближе к этому безобразию — возможно, от недоумения, что такое вообще могут выставлять. «Острова Самоа, резные сваи, — громко прочел он табличку. — Жюли, Батист, идите сюда, посмотрите. — И добавил, без малейшей иронии, без подтекста: — Какие великолепные резные сваи».
Помню, как мы с сестрой ошеломленно переглянулись. Папа говорил точь-в-точь как профессор Мортимер, герой комикса Эдгара Пьера Жакобса, в Каирском музее. Шпарил наизусть заученную роль.
Сказать по правде, если мне что и было интересно в музеях, так это поведение родителей. И их неизменный комментарий на обратном пути в машине: «Эти выставки все-таки утомительны, но хорошо, что дети посмотрели. Батисту так понравилось!» В основе культуры лежит недоразумение.
Короче говоря, будь музеи просто скучны, я бы их не возненавидел. Я ничего не имею против скуки, но скучать, чувствуя себя обязанным выказывать интерес, — вот это сущее мучение!
Покончив с кофе и с досужими размышлениями, я поднялся в кабинет. Открыл телефонную книжку на букве I и продолжил
I.J.K.L.M.N.O.P.Q.R.S. Дело пошло быстрее, чем вчера, у меня выработался навык. Надо сказать, что списки К и особенно Q были предельно кратки. Мне случалось, забывшись, набрать номер до конца и дождаться ответа. Извинившись перед незнакомым голосом, я вешал трубку.
Я превратился в автомат и полностью отключился от действительности, как вдруг наконец узнал мою декафонию. В мозгу сработал сигнал тревоги, и я тотчас отсоединился. Чей же номер я набрал? Sheneve George — значилось в книжке. Какой национальности может быть обладатель такой фамилии? Как она произносится? Шеневе? Шенев? Сенв? A Georges — это Джордж или наш старый добрый Жорж? Сказано в точку: имя самое что ни на есть стариковское.
Надо позвонить этому человеку. Но мне не хватало духу. В конце концов, это могло быть просто совпадение. И потом, я еще не добрался до конца телефонной книжки. Между этим Sheneve и Z могли быть еще номера, которые лягут на мою мелодию. Нет, это вряд ли, я просто трушу, вот и ищу отговорки. Ну же, неужели зря старался? Наверняка именно этому человеку звонил Олаф за минуту до смерти из моей гостиной.
Я глубоко вдохнул и набрал мой траурный марш. В трубке раздался длинный гудок. В последний раз он сработал от кнопки повтора моего домашнего телефона. Автоответчика не было, это я уже знал. Я начал надеяться, что снова никто не подойдет, и тут трубку сняли. Ответила женщина:
— Алло?
— Добрый день, мадам. Будьте добры, я могу поговорить с Жоржем?
— Кто его спрашивает?
— Олаф Сильдур у аппарата.
Повисло странное молчание.
— Минутку, пожалуйста.
Я услышал удаляющиеся шаги. Голос принадлежал даме в возрасте, лет шестидесяти, не меньше. Снова шаги, другие, приближающиеся. У меня на несколько секунд панически зашлось сердце.
— Вы не можете быть Олафом Сильдуром, — сказал в трубке монотонный голос пожилого мужчины.
— Я Олаф Сильдур, — ответил я, не протестуя, а утверждая.
— Олаф Сильдур умер.
Я чуть было не спросил: «Откуда вы знаете?» Но прикусил язык и невозмутимо повторил:
— Я Олаф Сильдур.
Молчание.
— Я догадываюсь, кто вы. Смотрите, мсье, осторожней. Не так просто стать Олафом Сильдуром.
Голос клокотнул многозначительной насмешкой. Раздались короткие гудки: трубку повесили. У меня рука зачесалась сразу же перезвонить. Не знаю почему, но мои первые побуждения всегда донельзя глупы.
«Смотрите, мсье, осторожней». Эта шпилька содержала явную угрозу. Лучше всего мне было бы сделать отсюда ноги. У Жоржа Шенева наверняка был определитель номера, и теперь он знал, откуда я звонил. Если только Олаф не засекретил свой номер, что было вполне возможно. Но, с номером или без него, Шеневу не составит труда меня разыскать. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, где я нахожусь.