Когда цветут камни
Шрифт:
Бугрин оглянулся: не слушает ли кто-нибудь этот ребяческий разговор с тополем? Мог ли он думать, что вот так и даже как-то глуховато закончится битва за Берлин? Тишина, оглушительная тишина как бы ошеломила его. Он еще не успел осознать значительности этой минуты. Внезапная тишина разбудила в нем желания, таившиеся под спудом. Хорошо бы тихонько появиться дома ночью, до восхода солнца, и, не тревожа спящих детей, шепотом поговорить с женой. О чем они стали бы говорить? Он этого не знал… Но, конечно, о жизни, о послевоенной жизни. Они будут говорить тихими словами, по
От телефонного звонка Бугрин вздрогнул. Начальник штаба фронта требовал подготовить пять самых боеспособных полков для совершения марш-маневра. Из коротких фраз начальника штаба можно было понять, что маршал Жуков сейчас занят решением сложной задачи.
— Война еще продолжается. На юге Германии, а также в Западной Австрии и Чехословакии действуют немецкие части. Где-то скрываются батальоны предателя Власова…
Посмотрев сводку потерь, Бугрин установил, что самыми боеспособными по численному составу оставались полки, в которых были созданы штурмовые отряды. Он назвал пять полков, в том числе и полк Корюкова; Жукову были нужны полки, способные решить любую боевую задачу.
В это время полк Корюкова уже начал разоружать фашистский гарнизон имперской канцелярии.
Капитан Лисицын привел к Вербе, принявшему командование полком, большую группу имперских чиновников, взятых в подземелье канцелярии. Среди них были личные телохранители Гитлера и Геббельса. Пьяный Шульц все еще с ужасом озирался по сторонам. Его страшила черная куча пепла, извлеченная вместе с трупом Гитлера из ямы.
Лисицын сказал Вербе:
— Я допытывался, где Борман, — молчат. А вон тот, — Лисицын показал на Шульца, — говорит, что Борман ушел неизвестно куда.
— А Геббельс? — спросил Верба.
— Геббельс уже труп. Весь обгорел. Но его помощники помогли опознать… «Сибирь, Сибирь», — говорят. Боятся Сибири, как смерти. А я им говорю: много захотели — в Сибирь. Я коренной сибиряк, у нас в полку много сибиряков. Воздух в Сибири чистый, и жалко, если вы таким воздухом дышать будете…
— Ладно, — прервал Лисицына Верба. — Веди их, куда надо, и возвращайся.
Осмотрев двор имперской канцелярии, Верба спустился в подземелье. Из каждого отсека несло вином, жженым мясом и тухлыми яйцами.
— Кто там ходит? — послышался голос из темноты.
Это Туров. Зажав голову руками, он сидел на перевернутой бетономешалке (до последних дней здесь не прекращалось строительство подземных нор). Под ногами у него — открытая бутылка вина.
— Туров, что с тобой?
— Расстроился, товарищ подполковник. Понимаете, Гитлера упустил, а он не должен был уйти от меня. Геббельса прозевал, а он тоже не должен был уйти от Кольки Турова, гвардии рядового разведчика. Вникаете? А эту шушеру-мушеру я не стал брать. Вникаете?
— Я-то вникаю, а ты зачем пьешь эту дрянь?
— Это не дрянь, товарищ подполковник. Это из личного запаса самого Геббельса. К Гитлеру я заходил в кабинет и в спальню, у Гитлера этого нет. Он непьющим был, паразит, а вот я пьющий. Вникаете? Захожу к Геббельсу, тут проводник-немец, высокий такой майор и по-русски знает, вот он мне и показал, где Геббельс. Каморка у него в четыре угла. Четыре девочки мертвые лежат, отравил он их, гад, а под кроватью бутылка. Вникаете? Душно в каморке, потому я перебрался сюда и пью эту жидкость для утешения души. Ничего, градусы есть…
— Отдохнуть тебе надо, Туров. Пойдем-ка лучше со мной, — сказал Верба, трогая разведчика за плечо; оставлять его здесь нельзя: свалится и задохнется в этой духоте.
— С вами я хоть на край света, — согласился Туров. — Вот только командира из вас не получится. Другой бы сейчас скомандовал мне: «Кругом, бегом, марш!» А вы уговариваете.
Они вышли из подземелья и остановились посреди двора у большой кучи бумаг. Уже начало светать.
— Вот тут и отдохнем, — предложил Верба.
— И правда, тут хорошо, как под копной сена… Значит, не успели они спалить эту бумагу, — сказал Туров, садясь рядом с Вербой.
Верба лег на спину: ему стало плохо, сильно кружилась голова и тошнило. Туров уложил его на кипы бумаг, попытался расстегнуть ему воротник.
— Спасибо, спасибо, мне и так хорошо.
Над двором имперской канцелярии еще столбилась кирпичная пыль, кружился пепел; небо, как помятый парус на слабом ветру, качалось и серело в глазах Вербы.
— Эх, товарищ подполковник, много хороших людей мы потеряли из-за этих вот паразитов, что тут укрывались. Обидно, и зло берет. И душа кипит от этого. Максима Корюкова, командира полка, — он земляк мой — как изрешетили!
Верба все глядел в серое, чуть светлеющее небо.
— Или вот хотел я вам воротник для облегчения дыхания расстегнуть, — продолжал Туров, — а пальцы мои прилипли к воротнику. Значит, кровь у вас.
— Это пустая царапина.
— А в голенище у вас два отверстия, входное и выходное. Тоже царапина?
— Кость не тронута, а мякоть быстро заживет.
— Вот я и думаю, какие на свете есть люди: своей боли не чувствуют, а за чужую покоя себе не дают.
Во двор вкатилась обшарпанная штабная полуторка. К Вербе подбежал начальник штаба:
— Товарищ подполковник, есть приказ, грузимся на машины. Срочно.
Верба поднялся. Полк получил боевую задачу, надо быть на ногах.
Вслед за машиной во дворе имперской канцелярии показалась походная кухня. Тарахтя колесами и дымя трубой, она разносила по двору запах аппетитного завтрака.
— Есть плов, есть плов… Получай! Быстро получай! — звал Тиграсян своих однополчан. Сегодня у него большой остаток в котлах. — Плов, баранина… Кому погуще, кому пожирней!..
Тиграсян знал, кто и что любит. Как не знать — всю войну в одном полку! Сегодня еще не получили своих порций старшина Борковин (он любит жирное мясо), Надя Кольцова (всегда просит поскрести у самого дна, чтобы с пригаринкой), солдаты Рогов, Файзуллин…