Когда цветут камни
Шрифт:
Вложив в свежие скважины желтоватые и круглые, как толстые свечи, скалки динамита с черными хвостиками запальных шнуров, Фрол Максимович закуривал, чтоб горячим концом самокрутки запалить шнуры. В час отпалки его движения были неторопливы, все он делал в каком-то сонном замедленном темпе. Отпальщик, а кажется, нет на свете более нерасторопного человека! Вот концы запальных шнуров уже яростно шипят, искрятся, выбрасывая острые штычки огня, до взрыва, сотрясающего подземелье, остаются считанные секунды; даже в такой момент Фрол Максимович, стряхнув с коленей песок и поправив на плече ремень сумки, освобожденной от опасного груза, неторопливым шагом уходил в ближайший отсек. Не убегал, а уходил.
— В моем деле
Так шло много лет. Долгие часы проводил Фрол Максимович под землей, один на один с опасностью.
И сегодня с полуночи в забое: сам разбирал породу. Кажется, одна из пяти скважин не сработала. Это он определил по силе взрыва. Где-то остался «стакан» — неразорвавшийся заряд динамита.
Пришла утренняя смена, откатчики уже пригнали вагонетки, Фрол Максимович никого и близко не подпустил к забою. Своими огромными, чуткими руками он откидывал камень за камнем. Второй раз за эту неделю приходится ему искать неразорвавшийся заряд в забое той самой штольни, которую закладывал его старший сын, инженер Максим Корюков. Ее так и называют: штольня Максима Корюкова.
Почему только в этой штольне не разрываются отдельные заряды? Трудно на это ответить. То ли динамит плохой, то ли детонаторы фальшивят. Но одно ясно: отпальщик за последнее время как-то сник, поскучнел.
— Ага… Вот ты где, язви тебя!.. — донесся его голос из забоя.
Смена молодых шахтеров, ожидающих дозволения войти в забой, прислушалась. Видимо, Фрол Максимович нашел неразорвавшийся заряд.
Наконец отпальщик вышел из забоя. Показав ребятам кусок гранита с глухим круглым отверстием, где сидел уже обезвреженный заряд динамита, он пояснил:
— Когда надо, не детонирует, а вот стукни резко и… поминай как звали!
— Варя вернулась, Фрол Максимович, — сказал забойщик Коля Васильев, голубоглазый паренек с подрисованными сажей усами. — Попрощаться, говорит, с вами пришла: на фронт ее берут…
Фрол Максимович и глазом не моргнул. Осветив лицо забойщика карбидкой, сказал добродушно:
— Ты, видать, сегодня опять не мыл у себя под носом.
— Мыла не жалел, честное слово, да вот сажа в кожу въелась, — ответил Коля, не смея признаться в том, что ему до смерти хочется казаться взрослым; что ни говори, он старейший забойщик, а усы, придающие солидность, не спешат расти.
— Въелась… — Фрол Максимович улыбнулся и, оглядев ребят, сказал:. — Приступайте к делу.
После этого он повернулся и пошел вдоль штольни своей медлительной походкой.
Стало быть, и Варя уходит на фронт. Как старший сын Максим, как и младший Василий, пропавший без вести. Опустело гнездо Фрола Максимовича… Подходя к дому, он ясно представил себе: Варя сидит, обнявшись с матерью, и обе плачут. Что он скажет им, чем утешит? У самого сердце не камень.
Возле крыльца Фрола Максимовича встретила Дымка. Ласкаясь, радостно взвизгивала, будто давала весть: Варя вернулась домой!
— Радуешься, глупая, — сказал он ей, — а там слезы…
Так и есть. Войдя в горницу, Фрол Максимович увидел: Варя лежит на кровати и все пытается встать, а мать удерживает ее, и глаза у матери заплаканы.
— Лежи, лежи, — уговаривает она.
Фрол Максимович подошел к дочери и, поцеловав ее в щеку, сказал:
— Значит, и ты улетаешь, дочка…
— Так надо, — ответила Варя, поглядывая в передний угол. Там в простенке висел портрет Василия.
С портрета Василий смотрел на своих родных каким-то непонятным и словно удивленным взглядом. Удивленным потому, что бровь над правым глазом приподнята. Это у него осталось с юности. Ходил он как-то с ребятами в кедровник шишковать и вернулся с рассеченной бровью. Думали, останется без глаза, но все обошлось благополучно, глаз уцелел. Только в том месте, где была рана, образовался узел, он чуть приподнял бровь.
— Так надо, говоришь, а почему глаза в сторону отводишь? — спросил Фрол Максимович, присаживаясь к столу.
Варя что-то пыталась ответить отцу, но Татьяна Васильевна перебила ее:
— Все утро так-то хмурится, чужими глазами на родной дом глядит…
— Мама!
Глаза матери и дочери встретились. Татьяна Васильевна боялась, что Варя скажет отцу все, что узнала о дезертире от крестной. Характер у Вари известный: как бы не потребовала от отца снарядить облаву. И поднимутся люди с ружьями… Голова у матери ясная, а сердце болит. Василий — дезертир? Страшное это слово — дезертир. А все-таки живой. Надеялась — придет домой. Пусть оборванный, обросший, дикий, как зверь, но все же живой. Этого никуда не денешь. Она приютит его, а если отец не примирится с ним, то поможет Василию укрыться от человеческих глаз. Там, глядишь, все как-нибудь и обойдется… Значит, Варя, должна пока молчать об этом. Но как ей это внушить сейчас, сию минуту, когда отец уже заметил: дочь отводит глаза в сторону, вглядывается в портрет Василия?
Что делать?
Сердце матери сжалось от тяжелого предчувствия. Она горько заплакала.
— Мама, не плачь, что ж теперь плакать, — Варя попыталась успокоить ее.
Фрол Максимович нахмурился. Слезы — кровь души. Плачущий человек всегда вызывал в нем сострадание и боль. Но он не умел утешать. Он даже не пытался остановить слезы жены. Но слова Вари «что ж теперь плакать» насторожили его. Он жил среди людей и, конечно, слышал толки, что в тайге появился дезертир. Больше того, он знал: кое-где судачат, что этот дезертир — Василий. Он принял это как злую, неумную шутку: о Василии есть официальное извещение — он числится в списке пропавших без вести. А фронтовики, вернувшиеся после тяжелых ранений на Громатуху еще летом прошлого года, говорили, что видели Василия в каком-то штабе, что штабные без вести не пропадают, о них всегда высылаются точные сведения — как погиб, где похоронен. Из этих разговоров Фрол Максимович сделал для себя тяжелый вывод — Василий погиб. Другой мысли он не мог допустить. И тут вдруг такие разговоры. Пустая клевета. Кому она нужна? Кто затеял разговор о дезертире в конце войны? Какой дурак теперь побежит с фронта в глубокий тыл? Скоро победа, и возвращайся на Родину со славой и почетом…
И все же Фрол Максимович встревожился. Дочь привезла недобрую весть, и мать боится, как бы она не проговорилась.
— Так, — сказал он, вставая. — Вы пока поговорите тут по душам, а мне надо в партком.
— Завтракать, тятя, — попыталась задержать его Варя.
— Некогда, — ответил он с порога.
— Я зерно принесла, мама суп сварила…
Но Фрол Максимович уже хлопнул дверью.
«Прииск голодает… Василий, Василий… — путались у него в голове мысли. — Сейчас же созову членов бюро, и сами пойдем пробивать дорогу… Неужели Василий сбежал с фронта?.. И откуда столько зла в людях: этакое наплетут… Пока пробивают дорогу, надо как-то помочь голодающим. А что, если обратиться от имени парткома к старателям?»
В парткоме было холодно. Печка только начала топиться. Фрол Максимович не любил духоты в кабинете даже зимой, да и к чему тратить дрова на отопление почти всегда пустующего кабинета?
Его избрали парторгом прииска в первые дни войны, но он не бросил ремесла отпальщика, справедливо считая, что работа парторга в такое время должна подкрепляться практическим делом. Сидеть в кабинете за большим столом он не умел, это ему было не с руки; шахта, забой — другое дело, там все привычно, и результаты труда каждый день налицо. Поэтому чаще всего Фрол а Максимовича можно было встретить в общежитии молодых шахтеров, на конном дворе или в штольне…