Когда дует северный ветер

Нгуен Куанг Шанг

Отдав письмо Шону, я попытался выведать его мнение. Он остался совершенно равнодушен к содержанию письма. По-прежнему лежа на циновке, он двумя пальцами взял у меня листок, сложил его и сунул в карман. Впрочем, за эти три дня я убедился: ему нет дела ни до чего, кроме рукописи. Он не заметил даже, как злополучное письмо вывалилось у него из кармана. Стиснув пальцами шариковую ручку с красным стержнем, он весь углубился в работу. Правил, вычеркивал, застывал, возведя очи к потолку, потом быстро записывал что-то на полях. В другое время я оставил бы его в покое, но прочитанное письмо требовало уточнений.

— Значит, — спросил я, — капитан Лонг может заехать домой?

— Да, сегодня вечером, — отвечал он, не поднимая головы.

Эта новость несказанно обрадовала меня.

— Откуда ты знаешь?

— Жена его сказала, когда я провожал ее. Да, она

еще спрашивала, что мы хотели бы сегодня на ужин? Обещала сама приготовить…

— Правда?

— Не веришь? Впрочем, не все ли равно, что есть. А ты не опасаешься встречи с капитаном? — Он впервые оторвался от рукописи, положил ее на циновку, повернулся на бок и сел.

— Да нет, обычное дело, — отвечал я как можно непринужденней.

— Сегодня вечером нас будет только трое — я, ты и он! — Все три местоимения он произнес каким-то особым тоном. — Шутка ли, представители трех разных фронтов за одним столом, у одного подноса с едой! Запоминай все, будет потом о чем рассказать.

Но меня не занимали услады предстоящей встречи. Я ломал голову над одним: как бы поскорее сообщить обо всем Шау Линь.

— Скажи, пожалуйста, — спросил я, — а не случалось капитану Лонгу усомниться во всем настолько, что он готов был бы сдаться нам?

Местоимение «нам» я тоже произнес с особенной интонацией, чтобы подчеркнуть: нас с Шоном ничто не разделяет, мы едины — по крайней мере в том деле, о котором могла зайти речь.

И вдруг он ответил:

— Да, было такое.

— Когда?

— Давно уже, в самое тяжелое для него время. Он рассказал мне об этом, еще когда я впервые приехал сюда погостить. Мы не виделись много лет, обрадовались. Как-то ночью решили от нечего делать выпить водки, повспоминать всякую всячину. Вот он и вспомнил…

По голосу Шона я понял: мысли его наконец-то оторвались от рукописи. В разговоре его, правда, особого увлечения не было, и капитана упоминал он безо всякой враждебности. Но я ловил каждое слово.

— …И вспомнил, как перевели его с острова Фукуок в Семиречье. Он, лейтенант, стал комендантом форта, и было под рукой у него более сорока солдат. Дикий край, захолустье, где, как говорится, обезьяны чихают и аисты кукарекают. Население местное придерживалось особой веры «хиеу нгиа» — то есть блюло «долг» и «верность». Мужчины не брили усов и бороды и отпускали волосы, как женщины. У них и язык был свой, особый. Многие слова не полагалось употреблять, и их заменяли другими. Вместо «дорога» говорили «направление», вместо «светильник» — «масло»… Ну, да не в этом суть! По каким-то их пророческим книгам выходило, что солдаты Лонга суть дьяволы во плоти. Вообще же люди там между собой почти не разговаривали, не общались. Живут на двух горах соседних, а вроде два разных мира. Но однажды, рассказывал Лонг, минометным огнем из форта убило какую-то женщину. Они ответили не бунтом, не демонстрацией, а обетом молчания. Пронесли гроб с телом убитой мимо форта, за гробом шли сотни людей, у всех вокруг головы траурные повязки, глаза красные от слез. И ни слова не слышно было, ни звука. Даже ступали бесшумно — так тигр подкрадывается к добыче. Потом целых три дня не собирался базар, никто не ходил по дорогам. Люди не разговаривали, не смеялись, не плакали. Топор не стукнул ни разу о ствол, нож — о кухонную доску. Только благовония день и ночь курились в каждом доме на алтарях, посвященных всеведущему, всесильному Небу. Форт Лонга и сам он оказались как бы в кольце ужасающего молчания. Он признался мне, что именно тогда впервые в жизни испытал страх перед противником.

Форт находился в горной местности, где каждый дом служит и храмом. А значит, под каждой крышей свой колокол и долбленый барабан. И когда вечерние сумерки долгими тенями ложились у подножий, повсюду в домах били в барабаны и колокола. Потом в полночь в тишине безлюдной пустыни снова плыл колокольный звон, гулким эхом отражаясь от горных круч. Ночные колокола будили в его душе щемящую, томительную тоску.

Партизаны скрывались в горах. Ружья их внезапно открывали огонь, они появлялись и так же внезапно исчезали снова. Лонгу казалось, будто его заживо похоронили здесь и смерть изо дня в день гложет, обдирает его жизнь. Тут даже негде было покутить, разгуляться, чтоб развеять тоску. Он дошел до того, что временами ему самому хотелось: пускай в него угодит партизанская пуля. Солдаты его убивали время, убивали душевные силы, растрачивали жизнь на пьянство, азартные игры. Знаешь, Тханг, слушая его тогда, я думал: до какой же крайности был доведен этот офицер, вчерашний баловень

режима! Человек в таких обстоятельствах всегда ищет выход. Смерть тоже выход — последний. Каждый день, пропустив рюмку-другую, он уходил из форта и шел в деревню. Без охраны, даже без оружия. Убьют, думал он, — хорошо, в плен возьмут — тоже выход. Встречая его, никто не здоровался, не заговаривал с ним. Он чувствовал себя настолько чужим среди людей, что временами ему приходила мысль: может, и впрямь я дьявол во плоти? Ему повезло — он встретил девушку. Такую же тихую, молчаливую, как все, тоненькую, бледную, с большими, широко раскрытыми глазами. Эти глаза смотрели на него в упор с явной жалостью. Голосом неторопливым, негромким — так говорят обычно во сне — она расспрашивала его, откуда он родом и каково ему быть солдатом. А ведь он почти целый год слышал одну лишь казарменную брань. И вдруг зазвучала человеческая речь, девичий голос. Ночью у себя в форте сквозь вой и свист метавшегося по горам ветра он слышал ее тихий, размеренный голос и видел в темноте большие, широко раскрытые глаза; он ворочался беспокойно, и сон не шел к нему. С тех пор он не мог жить без этой бледной большеглазой девушки. Что ни день ходил он в горную деревушку. И сравнивал себя с заблудившимся во мраке путником, перед которым вдруг забрезжил вдали огонек. Пусть огонек лишь слабо мерцал — это был путеводный свет. Он почувствовал: свет пробуждает в нем волю к жизни.

Написал девушке письмо, полное жалоб на свою неприкаянную солдатскую жизнь. Через несколько дней, прощаясь с ним на склоне горы, она вложила в его руку конверт.

Лонг вернулся в форт и, оставшись один, бережно распечатал конверт, волнуясь и радуясь, словно впервые в жизни получил письмо от девушки. Распечатал… и остолбенел. Вместо письма с ответом на его нежные чувства в конверте оказалась листовка — полоска бумаги шириной в три пальца с двумя строчками жирного шрифта:

«Братья солдаты и офицеры марионеточной армии!

Переходите на сторону народа!

Вернитесь в лоно Отечества!»

Он подумал, что теперь, вручив ему эту листовку, девушка будет избегать его. Огонек, озаривший его жизнь, погаснет. Забыв об опасности, кинулся бегом назад, к ней в деревню. Девушка сидела на бамбуковом топчане, как обычно, когда он приходил в гости. И широко раскрытые глаза ее смотрели на него еще ласковей, тихий голос звучал нежнее и вместе с тем тверже прежнего.

А через два дня он вдруг получил приказ о переводе в Сайгон. Друзья, сохранившие еще влияние в генеральном штабе, к которым он обращался раньше с просьбой, выхлопотали ему наконец перевод. И именно в тот момент, когда никто этого не ожидал.

— Интересно, как он отнесся к тому, что девушка оказалась из наших? — спросил я, снова вложив в местоимение «наших» особый смысл.

— Он избегал таких объяснений, да и я его не расспрашивал. Одно было ясно — девушку эту он любил. Он вспоминал, что, уже сидя в вертолете, оглянулся, увидев внизу знакомую деревушку, и перед ним появилось, словно воочию, милое бледное личико с широко раскрытыми глазами. По его собственным словам, он и страдал, и радовался. Радовался тому, что его не приманивает больше мерцавший в ночи огонек. Ну а потом он заявил: мол, от любви к одной женщине надо лечиться с помощью другой. В Сайгоне он женился на нынешней своей жене. Благодаря протекции друзей и программе «вьетнамизации войны» его повысили в чине — он теперь капитан.

— И желает совершать подвиги?

— Совершенно верно. Он говорил мне, что намерен переделать заново свою жизнь.

«Итак, — продолжал я про себя, — лейтенант Лонг предал девушку, которая протянула ему руку и, по сути дела, спасла его жизнь. А теперь капитан Лонг эту самую жизнь желает переделать заново, ступив на преступный путь. Но он просчитался! Взять хотя бы его письмо к Шону… Все, о чем пишет он там, — ошибка! Вчерашние ночные бои в провинции Диньтыонг не были главной, решающей частью операции. Основные события развернутся здесь, в общине Михыонг. Когда я направлялся сюда, в гости к «коллеге» Чан Хоай Шону, я видел, как одно за другим скрытно подходят подразделения наших войск и концентрируются на исходных рубежах. Прибыла и женская артиллерийская батарея, которой командует Май. А где артиллерия — там направление главного удара. Судя по масштабам нашей подготовки, именно тут мы дадим решающий бой. Это там, в Диньтыонге, задуман отвлекающий маневр. Выходит, у вас все шиворот-навыворот, мосье капитан!..»