Когда исчезли голуби
Шрифт:
Часть вторая
Наша основная задача — выявить попытки зарубежных фашистских группировок реабилитировать гитлеровских оккупантов и их приспешников.
1963 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз
Потолок скрипел от шагов. Скрип доносился оттуда, где этажом выше стоял комод, от комода к окну, от окна к шкафу, от шкафа снова к комоду. Глаза товарища Партса бродили по потолку, напряженные от сухости, не моргая. Время от времени было слышно, как жена садилась на стул, ножка стула царапала пол, звук отражался на лбу Партса. Он сжимал пальцами влажные виски и стучащие под ними вены, но каблучки жены не останавливались, а продолжали шагать на месте, стук проникал сквозь деревянные половицы, въедался в толстую коричневую краску, множился в штукатурке потолка и разбегался по трещинам, образуя невыносимую какофонию, которая мешала Партсу приступить к работе.
Маятник часов пробил одиннадцать, пружины кровати в спальне заскрипели, это длилось с минуту. Потом тишина.
Товарищ Партс прислушался. Потолочное перекрытие больше не прогибалось, его край у стены над плинтусом оставался неподвижным, еле заметное дрожание люстры прекратилось.
Было по-прежнему тихо.
Этого момента Партс ждал весь день, ждал неистово, время от времени вздрагивая от нетерпения. К ожиданию примешивалось возбуждение, все внутри бушевало, такое с ним случалось теперь все реже и реже.
Пишущая машинка стояла в полной боеготовности. Свет люстры мягко отражался в ее металлических деталях, клавиши сверкали. Товарищ Партс поправил шерстяную кофту, расслабил запястья и округлил кисти, словно бы готовился дать концерт, за билеты на который шла драка. Книга станет шедевром, все образуется. И все же Партсу приходилось признать, что в момент, когда он садился за письменный стол, ворот рубашки всегда сдавливал шею, словно был на размер меньше, чем нужно.
В машинке лежал недописанный вчера лист с подложенной копиркой. Запястья уже поднялись, готовые опуститься на клавиатуру, но, подумав, он отвел руки и положил их на отутюженные штаны. Взгляд застыл на напечатанных на бумаге словах, Партс прочитал их несколько раз, проговаривая себе под нос, взвешивая и смакуя, и наконец одобрил. Повествование все еще казалось свежим, давление ворота на шею немного ослабло. Воодушевившись, он выхватил первую страницу рукописи, вышел на середину комнаты, вообразил себя стоящим перед публикой и медленно прочитал первый абзац:На какие чудовищные злодеяния оказались способны эстонские приспешники оккупантов! На страницах этого исследования мы раскроем фашистские заговоры и расскажем о леденящих кровь убийствах. Здесь вы найдете доказательства зверских пыток, которые использовали гитлеровцы, прибегая к ним с удовольствием и без тени сомнения. Эта книга — воззвание к справедливости. Мы перевернули каждый камень, чтобы раскрыть преступления против советских граждан.
Товарищ Партс с трудом перевел дыхание, дойдя до конца абзаца. Дыхание перехватывало и от самого текста, и Партс счел это хорошим знаком. Начало — всегда самое важное, оно должно быть выразительным и захватывающим. Здесь было и то и другое, к тому же оно полностью соответствовало указаниям Конторы. Книга должна была заметно выделяться на фоне других произведений, затрагивающих тему гитлеровской оккупации. У него было три года — именно столько времени Контора выделила ему на проведение исследования и написание книги. Это был исключительный жест доверия, ему даже выделили новую “Оптиму”, которую он увез домой и поставил на письменный стол, правда, теперь уже речь шла не о контрпропагандистской брошюре и не о молодежных текстах о дружбе народов, даже не о поучительной сказке для детей, речь шла о произведении, которое перевернет мир: великую Родину и Запад. И его начало должно было быть решительным.
Мысль принадлежала товарищу Поркову, а товарищ Порков был практичным человеком, именно поэтому он любил книги и активно использовал их в работе. Он считал, что, покупая книгу, читатели оплачивают расходы на проведение операции. По той же самой причине Порков любил и кинематограф, но фильмы не относились к ведомству Поркова, тогда как художественное слово относилось, и надо признать, слова Поркова согревали Партса в моменты отчаяния, хотя он прекрасно знал, что Порков льстит ему, но именно капитан Порков порекомендовал Партса для выполнения задания, так как не знал никого, кто был бы более красноречив, чем Партс.
Сам момент объявления задания был исключительным. Во время одной из еженедельных встреч они сидели на конспиративной квартире и обсуждали корреспондентскую сеть Партса. Партс даже не догадывался, что Порков имеет на него совершенно иные планы. Что Москва уже рассмотрела личное дело Партса и одобрила выбор. Что через мгновение его приоритетом будет не обширная переписка с Западом, а нечто совсем иное. Неожиданно товарищ Порков сказал, что настал
Он получит внушительный аванс, три тысячи рублей. Половина из них уйдет Поркову, так как он проделал часть работы и подобрал материал, на основе которого надо было написать книгу. Все эти документы лежали теперь под замком в шкафу у Партса: две сумки книг о гитлеровской оккупации, в том числе изданные на Западе и не предназначенные для глаз советских граждан. Партс бегло ознакомился с ними и сделал соответствующие выводы как о предоставленном материале, так и о рекомендациях к написанию. Будущая книга должна показать, что Советский Союз крайне заинтересован в расследовании гитлеровских преступлений, даже больше, чем западные страны. Так как упор делался именно на это, было очевидно, что в западных странах на дело смотрят иначе. Словосочетание “Советский Союз” следовало как можно чаще сопровождать эпитетами “справедливый” и “демократичный”, а на Западе этого не делали.
Еще один важный момент — эстонские эмигранты, большая часть материалов, переданных Партсу, принадлежала перу активных и влиятельных беженцев. Очевидно, Политбюро беспокоили их громогласные антисоветские высказывания и дискредитация родины. А поскольку Москва была обеспокоена, на местах приступили к действиям, пришло время симметричного контрудара. Даже сам Партс не придумал бы лучше — выставить эмигрантов в невыгодном свете, что подорвет доверие к ним западных стран. Как только фашистские настроения эстонских националистов будут озвучены, Советский Союз получит всех предателей обратно на блюдечке, ни одна западная страна не станет защищать гитлеровцев, преступники должны предстать перед судом. Никто больше не будет слушать призывы и высказывания эстонских эмигрантов, никто не будет публично поддерживать их, так как это означало бы поддержку фашизма, а Национальный комитет Эстонии признают тайным обществом фашистских приспешников. Доказательств даже не требуется, подозрений вполне достаточно. Только намек, только шепот.
— Конечно, ваш собственный опыт придаст книге дополнительную достоверность, — добавил Порков, объявив Партсу о его новом задании. Они никогда раньше не разговаривали о прошлом Партса, но Партс намек понял, не было смысла скрывать причины, по которым он оказался в лагере в Сибири. Теперь эти же причины обернулись заслугами — каждый миг, проведенный на острове Стаффан, был ему на пользу, свидетельствовал о его осведомленности. — Мы никогда не смогли бы так успешно уничтожить этих националистских выродков без вашей помощи. Такое не забывается, товарищ Партс, — сказал Порков.
Партс сглотнул. Хотя Порков тем самым дал понять, что с ним можно спокойно говорить на эти темы, Партсу не хотелось обсуждать этот этап своего прошлого, поскольку он его все-таки компрометировал. Поркову же хотелось продолжить, и Партсу пришлось растянуть губы в улыбке.
— Могу сказать по секрету, что Комитет государственной безопасности ни от кого не получал столь полных сведений, все эти связные, английские шпионы, лесные бандиты, адреса… Огромная работа, товарищ Партс. Без вас путь бегства фашиста Линнаса на Запад остался бы нераскрытым, не говоря уже обо всех тех предателях, что помогали эстонским эмигрантам. Вы помогли их выявить.
Партс чувствовал себя голым. Порков говорил все это для того, чтобы показать, как много он знает о Партсе. Конечно знает, Партс и не думал иначе, но проговаривание этого вслух было демонстрацией власти. Метод был ему знаком. Партс заставил свою руку спокойно лежать на месте, хотя ей хотелось подняться и проверить, на месте ли паспорт. Он заставил ноги не двигаться, смотрел прямо на Поркова и улыбался.
— В ходе работы на антифашистском фронте я близко познакомился с деятельностью эстонских националистов, могу сказать, что хорошо разбираюсь в ней. Я бы даже осмелился назвать себя специалистом в этом вопросе.
Книга должна выйти в издательстве “Ээсти Раамат”. Порков позаботится о том, чтобы все прошло гладко. Партс может уже готовиться к подписанию договора с издательством, торжественный момент, шампанское и торт “Наполеон”, и гвоздики для жены. А потом будут переводы, много. Премии. Огромные тиражи. Его будут приглашать на все антифашистские мероприятия.
Он сможет оставить работу охранником на фабрике “Норма”. Авансов и коричневых конвертов от Конторы вполне хватит на жизнь.
В его дом проведут газ.
Партс просто не мог поверить своему счастью.
Проблема заключалась только в условиях для работы, дома покоя не было. Товарищ Партс попытался намекнуть на отдельный кабинет, но вопрос пока не решился, а жене о характере работы рассказывать нельзя, даже в надежде на то, что это успокоит слегка ее нервы. Партс вернулся за рабочий стол и расстегнул пуговицы воротника. Пора было приниматься за работу, Порков уже ждал первых пробных глав, на кону стояло так много — вся оставшаяся жизнь.1963 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз
Холод, гуляющий по подвалу дома на Пагари, охватывал уже на улице, за сотни метров до входной железной двери. Товарищ Партс помнил этот особый холод еще со времен своей молодости, советских лет, предшествовавших приходу немцев. Он приходил в этот дом на встречу со своим тогдашним коллегой по НКВД Эрвином Виксом. Викс вышел из двери, ведущей в подвал, в ту минуту, когда Партс остановился стряхнуть дождевую воду с пальто. На манжетах Викса виднелись капли крови, от ботинок на белом полу остались кровавые следы. О находящейся в подвале барокамере ходили в народе разные слухи. Партс считал, что холод — это самое страшное, из подземных помещений всегда несло холодом, и холод этот сдувал прочь храбрость, с которой он шагал по улице до прихода в дом на Пагари. Здание Комитета госбезопасности десятилетиями так действовало на людей. Такого холодного ветра не было больше нигде, он проникал в лифт и на верхние этажи, дул прямо сквозь паркет и лишал Партса столь тщательно выработанной уверенности, едва он переступал порог кабинета товарища Поркова. Партс чувствовал паркетины сквозь подошвы ботинок, ощущал каждое волокно. Словно на нем снова были ботинки его молодости, с металлическими носами и такой протертой подошвой, что песок щекотал пальцы.
Порков приветливо улыбался, сидя за столом под портретами руководителей партии и опираясь локтем о картонную папку, которую он перед этим нарочито медленно закрыл, так что Партс успел заметить свою фотографию, мелькнувшую внутри. Они вместе полюбовались восхитительным видом на улицу Лай, открывающимся из окна кабинета Поркова, даже море было видно, и башня церкви Святого Олафа, которая так нравилась Поркову. Партс прищурился: отсюда, с Пагари, провод, ведущий к башне церкви, был едва заметен. На какое-то мгновение он даже подумал, а что, если у него когда-нибудь тоже будет такой кабинет, свой отдел, проходя по коридорам которого чувствовалось бы, что идешь по коридорам власти, а из подвала веяло бы холодом уже на других, не на него. Он позволил бы сотрудникам ездить только на старом лифте для обслуживающего персонала, а сам бы всегда пользовался главным лифтом, у него были бы ключи от всех кабинетов, от центра информации, видеоархива и подвалов. Каждое полученное в ночи по стрекочущему телетайпу сообщение было бы для него. Жизни всех граждан. Каждый телефонный разговор. Каждое письмо. Каждое движение. Каждая связь. Каждая карьера. Каждая судьба.
Штанины его колыхались от сквозняка, Порков откашлялся. Партс выпрямился, расправил плечи. Приглашение в светлый кабинет Поркова было знаком особого уважения, следовало вести себя соответственно, сдержанно. Хрустальный графин блестел в последних лучах заходящего солнца. Порков налил водки в чешские стаканы, включил люстру молочного цвета и сказал, что он очень доволен. Партс сглотнул — с его первыми главами ознакомились, Порков был в хорошем настроении, мед его хвалебных речей ввел Партса в некое вязкое состояние, в котором он то молча краснел, то пытался пробормотать что-то в ответ.
Опрокинув стакан, Партс ущипнул себя за руку и опомнился, ему еще предстояло поговорить о деле. Он уже много раз по дороге домой как бы невзначай проходил мимо здания на Пярнуском шоссе 10, рассматривал окна верхних этажей и испытывал страстное желание войти внутрь, рассказать о рукописи работникам Главлита, чтобы они поняли всю важность проекта. Но это только мечты, на самом деле он никогда этого не сделает, никогда не увидит воочию работников Главлита, которых надлежит убедить. Вместо этого ему надо попасть на разговор в издательство, расположенное в том же здании, и хорошо бы побыстрее получить деньги, но всему свое время, и об авансе лучше поговорить позже. Прежде всего нужно, чтобы Порков был доволен, надо добиться доверия. Не стоит портить прекрасное расположение духа товарища капитана, иначе он может счесть неуместной просьбу о расширении архивных материалов исследования.
Порков был в ударе, полбутылки беленькой было уже выпито, он вновь наполнил стаканы, и разговор заструился куда оживленнее. Сначала Порков, казалось, не понял витиеватой просьбы Партса, во взгляде промелькнуло некое удивление, столь пронзительное, что Партс догадался: Порков преувеличивает свое опьянение, как и сам Партс. И все же на опьянение можно было списать некую развязность поведения, и, держа это в голове, Партс решил высказать свою просьбу напрямую. Одновременно он позволил выражению лица сломаться, стал бормотать, что наверняка найдет в архивах дополнительные сведения о фашистских выродках, сможет идентифицировать их. Порков засмеялся, шлепнул Партса по спине и сказал: посмотрим, выпьем еще по одной и посмотрим. Наливая водку в стаканы, Порков снова взглянул на него, и Партс потер глаза, расслабил спину до пьяной мягкости, сделал вид, будто, ставя стакан, чуть не промахнулся мимо стола, и усилием воли сдержал правую руку, которой чуть не смахнул с плеча перхоть.
— Но вам и так предоставлено много материала для работы над книгой, его должно хватить. У нас есть указания, товарищ Партс.
Партс поспешил поблагодарить за предоставленный материал и добавил:
— Но я уверен, что в Москве товарища капитана будут считать героем, если результат превзойдет ожидания.
Эти слова заставили Поркова остановиться перед Партсом.
— Конечно, вы можете обнаружить в документах нечто такое, что другие не заметили.
— Именно. Я сам был свидетелем преступлений, совершенных фашистскими выродками, и погиб бы, если бы советские войска не освободили лагерь Клоога. Я посвятил всю свою жизнь сохранению памяти о героических действиях Красной армии и выявлению преступлений гитлеровской чумы. Я мог бы опознать даже охранников. Многие из них были эстонскими националистами, а впоследствии стали бандитами.
Порков вновь рассмеялся, капли слюны брызнули на стакан Партса, и Партс присоединился к сдобренному выпивкой хохоту в знак взаимопонимания. Любой человек на месте товарища капитана желал бы более высокого положения, а дела у Поркова шли очень хорошо. Сможет ли он устоять перед выложенной золотом дорогой, ведущей в Москву? В последние годы появилось так много книг о фашистских преступлениях, так много их разошлось за границей, что Партс знал, насколько важна эта тема. По какой-то причине Политбюро делало упор именно на этой деятельности в Эстонии, что привело к появлению конкуренции.
Порков опять наполнил стаканы.
— Я устраиваю небольшой праздник у себя на даче. Приезжайте вместе с женой. Хочу познакомиться с ней. Нам стоит всерьез задуматься о вашем будущем. Эстонцы скрывают националистов, не понимают, насколько они опасны. Это нравственная проблема, надо поднять нравственные идеалы нации, и у вас явный талант к этому.
Живот товарища Партса скрутило уже в автобусе. Неприятное чувство было связано не с водкой, выпитой в кабинете, а с возвращением домой и неожиданным приглашением Поркова. Товарищ капитан отнесся благосклонно к просьбе Партса, но сохранит ли он свое хорошее расположение, если Партс откажется от визита? Из окон доносился вечерний звон посуды, ярко освещенные кухни навевали тоску. В третьем по счету доме по средам варили суп с фрикадельками, а по четвергам молочный с вермишелью для детей, а для мужчин жарили мясо. Варили варенье. Партса ждали дома ледяная плита и кастрюля с картошкой в холодной воде — все, что осталось от соусов и котлет первых лет семейной жизни после возвращения Партса из Сибири. Урожая ягод с кустов во дворе ждать не приходилось — жена ни разу не удобрила землю под ними золой.
Однако у ворот Партса поджидало удивительное зрелище: ветер теребил развешенные на веревке простыни. Залюбовавшись на поднимаемые холодным порывом белые волны, Партс на мгновение остановился, он уже давно не видел ничего подобного, хотя в столь позднее время белье стоило бы перенести в дом. Но жена занималась стиркой, дома! Его вдруг перестала раздражать странная привычка жены сушить нижнее белье под простынями и то, что утром ванна была пустой, а замачивание на несколько часов в “Ферменте” никак не могло гарантировать хорошего результата, и даже то, что скоро снова начнется нытье про стирку в прачечной, хотя Партс прекрасно знал, как они там стирают; простыни же были подшиты мамиными кружевами. Но это все мелочи, главное, что ситуация уже не столь безнадежна и, возможно, произошел поворот к лучшему. И может, они даже смогут принять приглашение Поркова.
Партс приблизился к входной двери. Ференц Лист струился с проигрывателя жены, проникал во двор, на крыльцо и перила и затрепетал, переходя в руку Партса, как только тот схватился за них, поднимаясь по ступенькам. Надежда и страх, что его ожидания не оправдаются, боролись в его голове, когда он достал из кармана ключи, открыл дверь и переступил через порог, не зажигая света в прихожей. Из гостиной доносился вой, сквозь стекло двери, ведущей в комнату, струился свет. Вой то стихал, то нарастал, время от времени к нему примешивались слова. Все это время Партс надеялся, что дверь гостиной отворится и навстречу ему выйдет жена всего лишь немного навеселе, но разочарование уже выползало наружу, словно гниль из луковицы; искра надежды, загоревшаяся в нем при виде белья во дворе, погасла в полной окурков пепельнице на телефонном столике. Партс поставил портфель из натуральной кожи около трюмо, повесил пальто на вешалку и переобулся в домашние тапочки; только после этого он осмелился приоткрыть дверь гостиной и вступить на территорию жены.
Жена бродила взад и вперед в свете оранжевой лампы, подол ее платья задрался до пояса, кружева нижней юбки испачкались, оплывшее лицо закрывали растрепанные волосы. Зажженная сигарета дымила в пепельнице красным глазом, “Белый аист” был наполовину выпит, под столом собралась целая гора мокрых полосатых мужских носовых платков. Партс тихо прикрыл дверь и прошел на кухню. Его шаги были тяжелы, простыням придется подождать на улице. Удачно прошедшая встреча в доме на улице Пагари ввела его в состояние идиотской обнадеженности. Он просто надеялся, очень сильно надеялся, что они могли бы пойти на вечер вместе, как муж и жена. Какой же он дурак!
Несколько лет назад все было иначе. В Сибири Партс получил письмо от матери, она писала, что невестка в порядке и под присмотром. Сообщение о здоровье жены не всколыхнуло в нем никаких чувств, хотя это было первое известие о ней за долгие годы. Он не знал, чем она занималась до отступления немцев. Сам он довольно скоро предстал перед судом и был отправлен в Сибирь, а там мысли о жене были далеко не главными; когда же он наконец отправился в обратный путь, в Эстонию, было приятно думать, что у него есть дом, куда он может вернуться. Мамы и Леониды уже не было на свете, так же как и его родной матери Альвийне, в доме Армов жили теперь чужие люди, никого больше не осталось. Жена нашлась в Валге, в маленькой, но уютной комнатке, воздух которой портила вонь из единственного на всю коммуналку клозета, расположенного за соседней дверью. Сама по себе комнатка была вполне приличной, жена — в здравом уме, опрятная, — медленно кивнула, когда он стал объяснять, что если кто-то спросит о сибирской ссылке мужа, то ей надо помнить, что его осудили за контрреволюционную деятельность и за доверие к третьей стороне — англичанам — и что он получил десять лет за то, что призывал эстонцев объединиться после ухода немцев, а также за школу разведчиков на острове Стаффан; жена могла бы рассказать об этом другим вернувшимся из Сибири и помнила бы о судьбе своего брата.
Жена ничего не спрашивала, пожалуй, она и сама хотела безопасно передвигаться после захода солнца, а потому поняла, что самое важное в данный момент — это то, что Парст эстонец. Времена были не самыми лучшими для тех, кто некогда выбрал или кого подозревали в выборе иных сторон, кроме эстонской, в Конторе же приверженцев Эстонии не любили. К счастью, лагеря изменили лицо Партса до неузнаваемости, хотя с прежними сослуживцами он вряд ли столкнется — все они давно ликвидированы. Начало новой жизни было совсем неплохим. Спальня никогда не была для них с женой ни местом общего отдыха, ни ареной страсти, они научились делить постель, их холодность позволяла простыням оставаться свежими даже в самые жаркие дни, они стали товарищами, если даже не друзьями. Партс не жаловался на новое место жительства, не спрашивал, почему жена переехала сюда из Талина. Вернувшемуся из Сибири не стоило даже мечтать о чем-то лучшем, разрешение на переезд в столицу ему все равно никогда не выдадут. Надо было тихо сидеть в сторонке, позволить времени еще больше состарить его щеки, дать образоваться ямочкам на носу от ношения очков, выстроить новую внешность. Ошибок больше не будет.
Партс уже прожил в Валге некоторое время, когда по дороге домой ему вдруг повстречался незнакомый мужчина. Партс сразу понял, в чем дело. Распоряжения были очень простыми: надо втереться в доверие к тем работникам комбината, которые вернулись из Сибири, и доложить органам о настроениях возвращенцев и их антисоветских высказываниях, оценить, способны ли они на организацию саботажа, и следить за реакциями на получение писем из-за границы. Он справился на отлично, и его сочли подходящей кандидатурой для ведения переписки от лица человека, который приходил к нему по вечерам. Партс догадался, что его талант подделывать почерки уже известен людям в Конторе. Позднее он узнал, что специалисты по графике и почерку из Комитета госбезопасности даже завидовали ему.
Благодаря своим способностям Партс продолжал работать с эмигрантами. Для пущей убедительности он сфабриковал фотографии, на которых добавил себе медаль Лайдонера и сочинил красивое описание того, как генерал Лайдонер собственноручно наградил его этой медалью. Контора была довольна языком и тщательно продуманными фразами Партса. Излишней остроты и проклятий в адрес советской системы Партс избегал, потому что лишь самые закоренелые западные придурки способны были поверить, что письма, полные угроз и критических оценок, могли попасть за границу без благословения Конторы и почтовой цензуры.
Буквально через две недели он получил ответ на письмо, составленное согласно рекомендациям и отправленное Виллему в Стокгольм. Они вместе учились в Тарту, и Виллем очень обрадовался весточке с родины. Контора завела на Виллема дело, отдел ПК ускорил отправку писем матери Виллема в Швецию, и спустя месяц Партс уже ехал по заданию отдела в Тарту, чтобы наладить контакт с матерью Виллема. В течение двух месяцев Партс собрал достаточно доказательств того, что Виллем входит в круг американской шпионской сети, и получил за это поощрение: ему разрешили переехать с женой в Таллин. Он устроился работать на фабрику “Норма”, жена получила место дежурной на вокзале, где у ее был собственный стул на перроне поездов дальнего следования. У них наконец-то появилось место для раскладного дивана, и жена каждый вечер раздвигала для него диван в гостиной. Разве можно после такого успеха привести жену на вечер к Поркову, чтобы она там напилась? Нельзя. Они не смогут туда пойти. Партс так и не попробует подаваемую на вечере у Поркова белугу.
Поворотным моментом в их прохладной, спокойной семейной жизни стал судебный процесс по делу Айна-Эрвина Мере, проходивший два года назад. Партс был приглашен в качестве свидетеля фашистских преступлений и отлично справился: старательно отучился на курсах для свидетелей, организованных на улице Манеези, искусно использовал на суде все приемы, которым там научился, обвинял подсудимого со знанием дела и в то же время был страшно рад, что Англия отказалась выдать Мере Советскому Союзу: личная встреча с майором была бы слишком мучительной. Свидетельство Партса транслировалось по радио, об очевидце страшных расправ в лагере Клоога писали все газеты, его даже пригласили выступить в детском саду, где засыпали цветами. Вспышки фотокамер то и дело щелкали, а в радиопередаче об этом визите воспитательницы плакали, а дети громко пели.
Контора была довольна, жена — нет. Перемены были радикальными: жена стала пропускать работу, перестала за собой следить, запах алкоголя впитался в обои, красота ее поблекла, кожа стала серой, как пепел бомбардировок на женских волосах. Партс слышал от людей, что от жены несет водкой даже на службе, что однажды она упала со своего стула на перроне. В иные дни она вставала и бодро принималась за домашние дела — например, сегодняшняя стирка, — но после первого стакана забывала закрыть кран или открыть печные вьюшки, и вода из ванны текла через край. Теперь Партс проверял вьюшки по нескольку раз на дню и все время принюхивался, не пахнет ли газом.
Приговоры Карлу Линнасу и Эрвину Виксу подлили масла в огонь, и случайные срывы стали обычным делом. Партс хорошо помнил, как застал жену за чтением книги Эрвина Мартинсона о судебном процессе над Линнасом и Виксом с дрожащими руками и темной от сигарет струйкой слюны в углу рта. Она горестно вздыхала, и каждый такой вздох делал без того напряженную атмосферу в доме еще тяжелее. Партс выхватил книгу и запер ее в шкафу в кабинете. Голос жены был полон ужаса: знает ли он, какое место он займет на следующем процессе, знает ли он, куда все это приведет, что с ними будет?
После суда над Мере жена обезумела, с Партсом же происходил обратный процесс. Судебное заседание в Доме офицеров стало началом нового периода в его жизни, и он ухватился за представившуюся возможность, провернув все с выгодой для себя. Карьера свидетеля, жертвы и живого очевидца гитлеровских убийств уже сама по себе гарантировала безопасное будущее. Скорее всего, его станут приглашать и на другие процессы, даже, может быть, за границу, он востребован. Почему жена не понимает этого?
Предложение написать книгу открывало новые горизонты, великолепные перспективы. Если повезет, он сможет получить доступ к сведениям, использование которых правильным образом станет гарантией беспечной жизни, отпусков на Черном море и пропуском в специализированные магазины.
За процессом над Линнасом и Виксом последует бесчисленное количество аналогичных представлений, в этом Партс был совершенно уверен. Они уже шли, и новые готовились в других регионах, в Латвии, Литве, на Украине, в Болгарии. Просчеты, давшие себя знать в ходе процесса над Линнасом и расцененные как трудности первых шагов, больше не повторятся. “Социалистическая Законность” объявила результаты суда на Линнасом и его товарищами уже в конце 1961-го, хотя сам суд начался только на следующий год. Партсу это казалось абсурдным, но он воздерживался от комментариев и усмешек, когда об этом заходил разговор в обществе. В целом продвижение Конторы в этом вопросе было вполне заметным, разрабатывались новые методики, технический отдел стремительно развивался, а сеть агентов расширялась. Людям нужны были новые книги на актуальную тему. Партс радовался, что так удачно вписался в один из самых интересных поворотов в деятельности Конторы.
Если ему удастся и в дальнейшем удовлетворять запросы Конторы, настроение которой менялось так же, как у его жены, кто знает, может, настанет тот день, когда товарищ Партс непринужденно зайдет в ближайшее фотоателье и попросит сделать фотографию для загранпаспорта, именно так, и произнесет это таким тоном, будто это вполне обычное дело, будто он всегда был “выездной”, примерный гражданин Советского Союза, у которого есть право выехать за рубеж. Некоторые коллеги и знакомые, которых он даже не помнил, будут просить его привезти журналы про секс или хотя бы игральные карты с изображением голых женщин. В глазах у Партса мелькнуло лицо круглощекой девушки-гида из “Интуриста”, у которой были контакты на Западе и через которую в страну регулярно попадали несколько плотно привязанных к животу журналов. Игра продолжалась уже довольно долго, но, несмотря на это, девушку никогда не обыскивали: Конторе тоже нужны были журналы.
Книга Партса не успеет выйти к юбилейным торжествам будущего года, когда все будут отмечать двадцатилетие освобождения Талина из лап немецко-фашистских захватчиков, но в ходе празднования товарищ Партс, писатель и свидетель нацистских преступлений, станет одним из героев, одариваемых цветами. Возможно, общество филателистов Талина будет любоваться его чертами на марках и конвертах. Ему больше не надо будет вести бесконечную переписку и поддерживать ненужные связи, не надо часами возиться с письмами, поддельными и настоящими, чтобы провести “профилактику”, дезинформировать, прозондировать. С вербовкой репатриированных эмигрантов будет покончено. Контора поймет его потребность в собственном кабинете, журнал Cross & Cockade и другие западные газеты будут умолять его написать статьи о советских пилотах. Переписку он продолжит только с теми, кто захочет обменяться мнениями с заслуженным советским писателем или поговорить о его особом интересе — советских летчиках. Работа на фабрике и настроения эстонских беженцев останутся в прошлом, хотя бы потому что в их глазах он уже будет скомпрометирован. Он станет новым человеком, у него начнется новая жизнь.Единственной проблемой оставались нервы жены. После всех этих лет они расстроились окончательно — именно тогда, когда будущее стало таким ясным, а у Партса появилась поддержка Конторы.
1963 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз
На конспиративной квартире не было никого, кроме товарища Поркова и Партса. Два стола, магнитофон, несколько стульев и постоянно дребезжащий телефон. Партс сидел молча: он держал в руках папку со списками заключенных лагеря Клоога и какое-то время с удивлением прислушивался к доносящемуся откуда-то урчанию; он чуть не спросил у капитана, не принес ли тот кошку, но придержал язык, поняв, что звук исходит из его собственного живота. Зеленый свет обоев стал таким ярким, что ему пришлось прищуриться. Товарищ Порков кивнул на папку и сказал, что списки неполные. Хотя фашисты увезли с собой архивы, Комитету госбезопасности удалось собрать необходимые сведения, да и комиссия по расследованию фашистских злодеяний проделала значительную работу.
— Однако осталось много неопознанных жертв, и мы хотели бы пополнить списки, — сказал Порков. — К сожалению, и имена некоторых палачей нам неизвестны. И таких немало. Мы очень надеемся на вашу помощь. Преступники не должны остаться безнаказанными — таковы нравственные правила Советского Союза. И мы руководствуемся именно ими. Вы сможете ознакомиться с материалами у себя дома.
Папка со списками узников лагеря Клоога не давала Партсу покоя целый день, щекотала нервы сквозь кожу портфеля, стоящего на полу фабричной сторожки. Ему хотелось тут же достать их, просмотреть хотя бы мельком, но он не был уверен, что сохранит самообладание, если вдруг что-то обнаружит. Он все еще нервничал, хотя краски окружающего мира вновь обрели свой привычный вид. И все же солнце никогда не стояло так высоко, а свет не казался таким ярким, Партс прикрывал рукой глаза даже в своей будке и целый день старался думать о другом, вести себя обычно, сосредоточиться на будничных обязанностях, смотрел за потоком людей, проходящих через ворота, на талии женщин, чьи трусы были набиты выносимыми с фабрики изделиями, на оттопыривающиеся карманы мужчин, следил за шумом, вызванным неожиданной проверкой, и за тем, как предложенный женщине-инспектору коньяк заставил ее щеки зардеться и как она, хихикая над шутками хлопочущих вокруг нее мужчин, пересекла вместе с ними фабричный двор. Инспектора обхаживали самые красивые мужчины фабрики. Партс равнодушно принял несколько плиток шоколада, кивнул водителю, который повез листовой металл для дачи инспектора, и подумал о жене, пообещавшей сходить за молоком, хотя он был почти уверен, что если сам не зайдет за молоком, то вечером в холодильнике его будут ждать пустые бутылки, на дне которых, возможно, осталось еще немного простокваши. Он старался думать о чем угодно, только не о содержимом своего портфеля, а по дороге домой уже начал бояться того, что может оказаться в той папке. Если он вдруг что-то обнаружит, к чему это приведет? В волнении он позабыл о молоке. В холодильнике стояла батарея молочных бутылок, на их алюминиевых крышках блестели просроченные даты. Партс вылил содержимое бутылок в раковину, почистил их ершиком и поставил в ряд, к которому жена никогда не притрагивалась, после чего прислонился к шкафу с новым газовым баллоном, задержал дыхание и, на мгновение прикрыв глаза, сел. Нет смысла в очередной раз расстраиваться из-за каких-то бутылок. Сейчас нужно сконцентрироваться на более важных делах, на списках лагеря Клоога. Вместо молока он решил удовольствоваться сметаной; громко звеня ложкой, Партс добавил в сметану сахар и купленный в магазине яблочный компот и направился в кабинет. Ему предстояло просмотреть списки Клооги, и если в них найдется что-то интересное, то он просмотрит также списки других лагерей, один за другим. Порков был столь благосклонен, что доступ к документам представлялся сейчас вполне возможным. Если Партс не наткнется на имена, компрометирующие его самого, он обязательно изучит и другие списки, какие угодно списки, пройдется по всем фамилиям и внимательнейшим образом займется каждым, кто мог бы его знать: жив ли еще этот человек, и если да, то где живет в настоящий момент.
Интуиция не подвела товарища Партса. В списках 1944 года обнаружилось знакомое имя. Только имя — ни даты смерти, ни отметки о переводе в другой лагерь, ни сведений об эвакуации в Германию. Имя, на месте которого он предпочел бы увидеть какое-нибудь другое имя. Чье угодно имя. Он искал знакомых людей, но это имя хотел обнаружить меньше всего; казалось, оно жгло язык, покрывая его страшными ожоговыми волдырями. Имя, которого не должно было быть в этих списках.
Кузен исчез из виду почти сразу после прихода немцев, и с тех пор Партс ничего о нем не слышал, никаких известий или слухов, даже от мамы, которая обязательно бы рассказала, если бы что-то знала. Партс решил, что Роланд либо сбежал на Запад, либо погиб еще до прихода советских войск, поэтому и возникал вопрос, каким образом Роланд оказался в Клооге и почему именно там, а не где-то в другом месте! Почему имя Роланд Симсон обнаружилось в списках заключенных лагеря? Партс внимательно просматривал бумаги и время от времени охлаждал рот сметаной. Трое заключенных упоминают Роланда, свидетельств самого Роланда нет. Мужчина по имени Антти помнил дату появления Роланда в лагере, так как это был день его рождения, и он решил отдать свой кусок хлеба первому заключенному, которого встретит в этот день. Роланд Симсон только что прибыл в лагерь, он представился на чистом эстонском языке и вел себя так, словно они были совсем не в лагере. Антти надеялся, что Роланд попадет в его бригаду, все евреи были в плохом состоянии, а Роланд оказался хорошим работником. Партс сжал руки в кулаки, так что ногти врезались в кожу, и проклял все на свете праздничные дни. Боль отрезвила голову. Роланд прибыл в лагерь незадолго до отступления немцев. Скорее всего, его расстреляли еще в лагере, а тело просто осталось неопознанным, или, если даже ему удалось выбраться из лагеря живым, его наверняка убили в лесу или сразу же после прихода советских войск. Вот только с кем он успел встретиться до этого? С кем общался? Как долго он успел пробыть в лесу, в каком отряде? На Роланда должна быть отдельная папка, необходимо найти сведения о его смерти или о месте заключения. Партс долго грыз ручку, пока та не сломалась. Требовались надежные источники.1963 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз
В стопке документов показалась тетрадка с клеенчатой обложкой. Записная книжка. Партс сразу же узнал почерк; пол ушел из-под ног, угол стола, казалось, подался вперед. Этого он никак не ожидал. Все, что угодно, только не это. Даже тщательная подготовка к визиту в архив не помогла Партсу сохранить самообладание, находка была слишком значительной. Он постарался успокоить дыхание и заставил ноги твердо стоять на полу, щеки его некоторое время нервно подергивались, но усилием воли он взял себя в руки и сосредоточился на изучаемых материалах, хотя стол и стул словно стали пластилиновыми и таяли прямо на глазах от неожиданно поднявшейся в зале температуры, он чувствовал, как фанера прогибается под ним, хрустит и ломается, но мысленно все время твердил себе, что это всего лишь обман чувств, фокусы разума, не более. Он сжал край стола, словно штурвал самолета, и открыл записную книжку на первой попавшейся странице. Написанный в углу страницы год ударил в бок словно снаряд.
Когда проверяющий отошел к дальнему столу, записная книжка, будто сама собой, устремилась под рубашку Партса. Он толком не понимал, что делает, и одновременно прекрасно понимал. Укрытие доказательств было отягощающим обстоятельством, легко проверяемым, если вдруг кто-то решить сверить найденный в архиве материал со списком, в котором все выданные Партсу материалы были отмечены; столь же легко было проверить и список лиц, которым данная записная книжка выдавалась на руки. Его не спасло бы даже ее возвращение, было слишком поздно сожалеть о содеянном. Записная книжка лежала у него под боком, и он чувствовал ее запах, ее прямое попадание.
После кражи товарищ Партс старался вести себя как обычно и погрузился в изучение других разложенных на столе материалов, но кожа, соприкасающаяся с записной книжкой, покрылась липким кислым потом, доносящийся с других столов шорох страниц громом отзывался в ушах, каждый стук, каждый кашель, каждый звук казался ему признаком того, что его проступок заметили, что нервно подергивающиеся щеки уже выдали его, и ему хотелось тут же вскочить со стула. Взгляд Партса упал на стоящего перед читательскими столами проверяющего, и он тут же овладел собой, его зрачки не расширились, он не отвел взгляд слишком поспешно, в этом он был уверен, как и в том, что на лице проверяющего не мелькнуло ни тени подозрения. Никто ни в чем его не подозревал. Проверяющий опустил глаза обратно к разложенным на столе спискам, вероятно, к новым запросам, так, словно ничего исключительного не произошло, и стал изучать их, закрывая в выдаваемых книгах страницы и даже целые параграфы, разрешения на просмотр которых не было у будущих читателей.
Партс уже имел возможность познакомиться с крайне опасными книгами, помеченными двумя шестиконечными звездами, теперь же он получил на руки еще более горячие материалы, и что же он натворил? Поставил все это под угрозу. Он получил разрешение на ознакомление с материалами особых библиотек и архивов спустя несколько месяцев после того, как они вместе выпивали с Порковым в его кабинете. Это усилило позиции Партса. Тот факт, что стальные двери архивов наконец-то распахнулись для него, было победой, Партс прошел испытание. Протягивая документы начальнику отдела, он почувствовал себя привилегированным человеком. Он был не абы кто. Еще немного, и он сможет стать кем захочет. Даже никем. Все это он поставил на карту ради записной книжки.
Партс еще раз попытался сосредоточиться, заставил себя разглядывать изображения землянки, внимательно вчитывался в каждый заголовок бандитских листовок. Он должен вести себя столь же непринужденно, как и проверяющий, как все остальные, сидящие в читальном зале, он должен ознакомиться со всем выданным ему материалом прямо сейчас, так как неизвестно, будет ли у него другая возможность прочитать все эти довольно профессиональные, но незаконные газеты, получит ли он еще раз доступ к ним, поймают ли его, и если да, то что будет дальше. Большинство газет представляли собой одинарные листы, заполненные текстом с обеих сторон, но встречались и номера, состоящие из четырех или даже шести страниц. Их гневный язык имел определенные, легко вычисляемые черты, Партс помнил об этом еще со времен учебы на Стаффане. Тогда он принимал участие в формировании группы идеалистов, в задачу которой входило выдворение Красной армии с эстонских земель. В другие времена он бы улыбнулся, вспомнив свою юношескую наивность, а сейчас не самый подходящий для этого момент, но он еще обязательно улыбнется, он позаботится о том, чтобы иметь возможность улыбаться, когда ему хочется, но именно поэтому надо сейчас выпутаться из этой ситуации и не попасться на краже. Если бы похищенная вещь была менее значимой или хотя бы год в углу страницы был иным, он, возможно, не волновался бы так сильно. Однако год и автор записной книжки не сулили ничего хорошего, клеенчатая обложка обжигала голую кожу, въедалась до самого мяса, Партс летел над океаном на дымящемся самолете. Его указательный палец нерешительно обводил контур рисунков, застывал на мгновение на дымовых трубах, печах, на устроенных вдоль стен нарах и вентиляционных трубах, и, как он ни старался изменить курс, фюзеляж уже был пробит, пальцы невольно соскользнули со страниц и расстегнули верхние пуговицы рубашки, вены на шее шумно стучали о ткань, стучали яростно, сердце билось о записную книжку, живот взмок от пота, лопасти винта тонули в высоких волнах. Где-то за читательскими столами послышался звук разжигаемой трубки, спичка чиркнула о коробок, мужчина встал, посмотрел прямо на Партса и выпустил дым изо рта. Неужели он что-то заметил? Партс больше не мог оставаться за штурвалом, придется покинуть самолет, придется спрыгнуть.
Стул заскрежетал по паркету, когда Партс стал подниматься, дотошная рука проверяющего остановилась, голова поднялась. Партс подошел к столу и положил выданные ему папки перед проверяющим. Потные пальцы оставили темные следы на рисунках, но проверяющий ничего не сказал. Он стал медленно сверять содержимое со списком, чернила рисовали отметки в графах с мучительной точностью, и Партс уже приготовился протестовать, если проверяющий заметит, что в принесенной Партсом стопке недостает одного документа. Он сказал бы, что не получал его, приготовился дать полный отпор, с яростью кричать о халатности и небрежности женщины, которая принесла материалы, но именно в этот момент в замке стальной двери заскрипел ключ, и упомянутая женщина вошла в зал. Партс замер, женщина попыталась пройти за спиной проверяющего к картотеке, но ее широкие бедра, покрытые пестрым ситцем, задели стоявшую на краешке стола стеклянную пепельницу, которая, упав на пол, разбилась и тем самым привлекла взгляды всех сидящих в зале к проверяющему; женщина подпрыгнула, перевернулась чернильница, чернила оставили кляксы в графе, проверяющий заворчал, схватил стопку салфеток, русские ругательства эхом разбежались по залу, проверяющий попросил всех заниматься своим делом, в это время стопка книг, лежавшая на краю стала, упала, а Партс сухо сообщил, что торопится и что возвращенные материалы, пожалуй, сумеют принять без его участия. Он оставил проверяющего ругаться с женщиной, отметив про себя, что чернила залили список, а пепел разлетелся по комнате. Он подхватил ключи, оставленные женщиной на столе проверяющего, открыл ими стальную дверь, бросил их читателю, сидящему за ближайшим столиком, и вышел из зала, не привлекая к себе особого внимания.1963 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз
Товарищ Партс занес руку над столом и опустил рядом с записной книжкой. Наверху было тихо, жена отключилась. Бумага записной книжки отсырела, ее края стали мягкими. Партс задержал дыхание, приподнял обложу большим пальцем и отрыл первую страницу. Записная книжка оказывала на него все то же действие, хотя он просмотрел ее уже несколько раз: пульс учащался, по спине начинали бегать мурашки. Страницы были исписаны убористым почерком, где-то карандашом, где-то бледными чернилами, сильный нажим на перо то и дело оставлял дырки на испещренных лиловыми разводами листах в клеточку. В очертаниях букв Партс улавливал эмоции, владевшие пишущим, но здесь не было ни одного названия, ни одного реального имени. Даже закодированные имена выглядели странно, автор явно сам их придумал, ни одно из них не упоминалось в других подпольных записях, которые изучал Партс.
Некоторые авторы таких записей тщательно фиксировали полные данные членов своих отрядов, даты их поступления, а также расположение землянок, всё подряд, количество продуктов, места хранения оружия и боеприпасов — абсолютно тупо, всё до мельчайших подробностей. Но этот автор был редким исключением. На записной книжке было указано, что она принадлежит неустановленному бандиту и что нашли ее в жестяной коробке в одной из сгоревших землянок. В землянке также обнаружили три трупа бандитов, входивших в Союз вооруженной борьбы, опознанных, но неизвестных Партсу. В ходе расследования было установлено, что записная книжка не могла принадлежать ни одному из них, отдел по борьбе с бандитизмом предоставил образцы почерка всех троих убитых, и ни один из них не являлся автором записной книжки. Эта книжка была единственным свидетельством существования этого неизвестного бандита, и только Партс знал, что принадлежала она Роланду Симсону.
Записи велись с 1945 года и заканчивались на последней странице 1950–1951 годами. Именно последние страницы были самыми шокирующими — не из-за содержания, а из-за указанных дат. Последние предложения были написаны спустя семь лет после установления советской власти и закрытия границ. Это доказывало, что Роланд был жив, по крайней мере, еще два года после мартовской зачистки, когда группы поддержки бандитских формирований были уничтожены по всей стране, помощники выдернуты с корнем, словно сорная трава, и не осталось ни одного двора, где поддерживали бы лесных братьев, всех загнали в колхозы, сопротивление было сломлено.
Роланд не был расстрелян в Клооге, как сначала предположил Партс, не окончил свои дни в безымянной могиле в подвале дома, сожженного немцами, не попал в плен и не умер от ран в лесу. Будучи заключенным, он не мог уехать из страны, эвакуировать его не успели. Если он был жив и на свободе до пятьдесят первого года, то убить его уже никто не мог. Значит, он где-то здесь.
Партс решил не паниковать. Он разгадает эту загадку, научится понимать Роланда, как самого себя, он станет как Роланд. Только так можно выйти на его след. И чем скорее он поймет авторов этих дневников и записных книжек, тем скорее отыщет провалившихся сквозь землю героев, а среди них и автора этой записной книжки. Он должен понять ход их мыслей лучше, чем своих собственных. Потому что, даже если человеку удается получить новое имя, новый паспорт и сочинить себе новую биографию, что-то из его прежней жизни останется с ним навсегда и позволит его вычислить. Товарищ Партс знал это как никто другой.
Вырисовавшийся после прочтения записной книжки образ никак не соотносился с тем человеком, которого знал Партс. Тот бесстрашно, как одержимый, бросался в бой, автор записной книжки был более осторожным. Однако записи велись таким образом, словно предполагали наличие в будущем какого-то читателя. Этого Партс никак не мог понять. Роланд жил в долине смерти, у него не было никакой надежды на возвращение к нормальной жизни, ни единого шанса выжить, откуда же столь глубокая уверенность в том, что когда-то его голос будет услышан? С другой стороны, как раз в этом Роланд не был одинок. Партс хорошо помнил упорство, с которым в Сибири люди запихивали в стеклянные бутылки записи с историей своей жизни, с воспоминаниями, “на этих страницах собраны сведения о преступлениях большевиков для будущих поколений” и так далее в том же роде, бутылки, которые тайно хоронили там же, где и их авторов, в анонимных могилах. Вероятнее всего, часть этих бутылок теперь покоится где-то в архивах за семью печатями, так же как и столь искусно добытая Партсом записная книжка, и доступ к ним имеют лишь проверенные органами безопасности люди, а часть записей так никогда и не будет найдена и прочитана. Партс вспомнил о коллеге, которого ребенком увезли в Катынь. Размякший от водки, он шептал, что конечно же они знали, что случилось с поляками, и эстонцы будут следующими. “Ты бы видел лица матерей”. Всем полякам сделали прививки, их повели к автобусу, и никто не сопротивлялся: разве идущим на смерть выдали бы сухой паек в дорогу, разве идущим на смерть стали бы делать прививки? “Но мы, эстонцы, все понимали. На вагоне, в котором нас везли, было написано: “На восемь лошадей”. Но почему поляки исписали стены приспособленного под тюрьму монастыря своими именами и воинскими званиями, которые вскоре исчезли под надписями следующих заключенных? Неужели все дело в неистовом глубинном желании писать, потребности оставить какой-то след на земле? Неужели у Роланда тоже было такое желание, дурацкое представление о том, что в конце концов истина обязательно откроется? Да, было.
А может, Роланд был как тот русский, который рассказывал, что проводил опыты с ипритом в особом отделе в Москве и без всякой надежды выцарапывал химические формулы на нарах. Партс делил с ним тесную каморку в этапном лагере, и тот объяснил, что начальник особого отдела очень интересовался воздействием газа на человеческую кожу. Действием яда кураре, рицина. Самые важные результаты получали в ходе опытов на людях. “Я четыре раза выхаживал одного немецкого солдата, и лишь на пятый раз доза оказалась смертельной”. Партс не смог запомнить с ходу формулы ученого, хотя сразу понял, что в будущем рецепты старика будут иметь хорошую цену. Множество государств счастливы были бы их получить, но тогда связь с заграницей казалась недостижимой мечтой. Разумнее было оставить лаборатории в покое, старик сказал, что он единственный из его коллег, кто еще жив. Возможно, именно поэтому он испытывал потребность в передаче своих знаний кому-то. Может, это и побудило Роланда вести записи — уверенность в том, что дни его сочтены?
Партс пробовал на язык имя “Роланд”. Он постепенно привыкал к нему, должен был привыкнуть. На протяжении следующих лет это имя будет проходить через его мозг множество раз, и оно должно входить и выходить легко, не прожигая, как сейчас.
Задняя сторона обложки была исчерчена крестиками. Целая страница маленьких крестов в память об убитых, перо цепляло бумагу, почти прорывало страницы. Но ни одного имени.Товарищ Партс осторожно положил записную книжку обратно на стол и стал просматривать выписки из бандитских газет и листовок. Ближе к концу новости становились все более расплывчатыми, надо было как-то поднимать боевой дух, это понятно. В записной книжке тоже чувствовалось беспокойство оттого, что уже давно в отряды не приходят новые люди. До смерти Сталина большинство незаконных формирований были уже уничтожены — 662 бандитские группировки и 336 подпольных организаций. Сколько их еще после этого оставалось в лесу? Сотни, несколько десятков? Десять? Пять? Оставался ли Роланд в лесу? Один или с кем-то, или даже целым отрядом? Или же он согласился на амнистию? Многие скрывавшиеся в лесу так и поступили, но об этом должны были остаться записи, а потом в ходе легализации его бы обязательно допросили о событиях в Клооге и упоминания об этом были бы в деле. Нет, Роланд не принял амнистию. Или ему все же удалось раздобыть себе новые документы? Массовый приток в страну эстонцев из России и ингерманландцев позволил многим нелегалам раздобыть себе временный паспорт, паспорта тогда часто выкрадывали в поездах. Заявления о пропаже паспорта, а также начального владения русским языком было в какой-то период достаточно для получения нового паспорта, главное, чтобы заявитель был родом из Ленинградской области и чтобы кто-то из местных предоставил ему жилье. Мошенников ловили, когда заканчивался срок действия паспортов. Если Роланд проделал эту операцию, то как ему удалось потом получить новые документы? С кем он общался все эти годы, кто его сообщники? Кто-то должен был ему помогать, кто-то помогает ему до сих пор, независимо от того, скрывается он в лесу или живет в городе среди людей.
Партс схватился за карандаш и записал несколько слов для пробы на промокашке: “Мой кузен, вероятно, находится в Канаде или в Австралии. С благодарностью приму любые сведения о нем, у меня не осталось никого, кроме него”. Завтра он отнесет объявление в редакцию газеты “Кодумаа”. Пока Контора не знает, что он разыскивает автора записной книжки, он может спокойно искать своего кузена и знавших его людей, объясняя это тем, что подобный прием вызовет сочувствие и доверие к нему у соотечественников за рубежом. Партсу уже удалось отыскать с помощью газеты многих людей и завязать с ними доверительные отношения; ориентированная исключительно на эстонцев, проживающих за границей, “Кодумаа” получала восторженные отзывы в среде эмигрантов. Поиску пропавших родственников и друзей был отведен специальный раздел, который вызывал симпатии даже у тех, кто настороженно относился к Советскому Союзу. Создание этой газеты было, бесспорно, одним из самых гениальных решений Конторы. Раньше в обязанности Партса входило изучение настроений в среде эмигрантов — ностальгия и возрастающее недоверие к родине, — но сейчас ситуация изменилась. Может быть, стоит предложить органам сфабриковать объявления тоскующих родственников на страницах “Кодумаа” для поиска свидетелей по делу лагеря Клоога. Кто-то всегда что-то знает, знает кого-то, кто знает что-то, а Партсу доверяли, он человек, который прошел через Сибирь, он не принадлежал ни к какой партии и был награжден Лайдонером.
Лишь в отношении Айна-Эрвина Мере он ошибся. Когда у Партса спросили о том времени, когда Мере возглавлял Группу Б, ему не стоило преувеличивать их близость — но кто же тогда мог знать, что Мере откажется от сотрудничества с Конторой. Решение было крайне неожиданным еще и потому, что в Комитете госбезопасности обнаружилась информация, которая помогла бы его продвижению: до прихода немцев Мере работал чекистом в Народном комиссариате внутренних дел. Партс получил разрешение на обнародование этого факта в ходе переписки с Мере, или, точнее, с Мюллером — именно под таким именем Мере значился в годы работы в НКВД. В своем письме Партс вспоминал о встречах у старой мельницы и игриво называл своего друга Айн-Мюллером. Мере так и не ответил на это письмо, что было с его стороны невероятной глупостью. Партс нисколько не сомневался, что мог бы добиться лучших результатов, если бы ему позволили посетить майора в Англии, но нет, ему разрешили только писать. Англия же не согласилась выдать Мере Советскому Союзу. Больше таких неудач не будет. Партс позаботился о том, чтобы его свидетельство по делу Айна-Эрвина Мере не было опубликовано в “Кодумаа”, хотя в целом судебный процесс освещался довольно широко. Это могло испортить образ, созданный Партсом для зарубежных друзей по переписке, — они не верили в советское правосудие.Казалось чудом, что Роланда до сих пор не нашли и даже не искали, хотя его имя черным по белому значилось в списках концлагеря Клоога, — ведь всех тамошних заключенных, выживших, но избежавших принудительной эвакуации в Германию, подозревали в шпионаже. Поэтому Партс наверняка будет не единственным, кто пустится на поиски Роланда, но ему нужно найти его раньше, чем оба они окажутся на одной и той же скамье подсудимых. Теперь, когда деяния фашистов рассматривают в микроскоп, свидетелей по делу концлагеря Клоога разыскивают особенно тщательно. Партс знал это как никто другой. Никто не укроется. Работа над книгой послужит прекрасным прикрытием, чтобы найти Роланда.