Когда мы состаримся
Шрифт:
Настояния его чуть было меня не поколебали. Хотелось надеяться на лучшее, так ласково, утешительно всё это звучало.
— Нет, нет, совсем наоборот! — поспешил вмешаться директор. — Я вынужден опровергнуть сказанное нашим уважаемым коллегой в защиту этих юношей и заявить прямо противоположное: содеянное ими — тяжкое преступление, чреватое серьёзными последствиями. И виновные будут отвечать по всей строгости закона!
Гневом и непреклонной суровостью дышали эти слова; но меня вдруг осенила безошибочная догадка: именно он, строгий гонитель, хотел бы втайне помочь нам выбраться на сушу, а тот, благодушно увещевающий pater familias, [96] готов, напротив, утопить.
96
Отец семейства (лат.).
Господин Шмук опять принялся вертеть большими пальцами.
— Кто поручил тебе это переписать? — снова обратился ко мне директор. — Почему ты отказываешься назвать его?
— Я не знал, что это запрещено, когда брал переписывать, — стоял я на своём. — Вы мне сказали, что это тяжёлое преступление, хотя я всё равно не понимаю, почему, но верю вам на слово. Вот я и не называю поручившего мне эту работу. Ведь мне, не знавшему, для чего она, грозит более лёгкое наказание, чем тому, кто знал.
— Но поразмысли-ка, дружок, какому риску ты себя подвергаешь, — пожурил меня ласково господин Шмук. — Подумай: твоё запирательство делает ведь тебя соучастником в том, в чём ты на самом деле неповинен.
— А разве не вы, господин учитель, — оборотился я к нему, разве не вы рассказывали в классе героическую историю Муция Сцеволы, не вы учили декламировать: «Romanus sum civis». [97] Делайте со мной, что хотите, но предателем я не буду и могу только сам повторить: «Longus post me ordo idem petentium decus!» [98]
97
Я римлянин (лат.).
98
Целая чреда мечтающих о том же славном уделе последует за мной (слова схваченного врагами Сцеволы в передаче римского историка Тита Ливия; лат.).
— Убирайся отсюда! — рявкнул директор, и педель увёл меня.
Через два часа мне сообщили, что я оправдан и могу идти домой. Директор, свирепый, грозный наш директор, оказывается, особенно ревностно добивался нашего оправдания. Даже самым рьяным выдумщикам из первых учеников, которые от страха бог знает что на себя наговорили к вящей забаве гимназического суда, дали по нескольку дней карцера, только и всего.
Я уже думал, что тем всё и кончится.
И, едва освободясь, поспешил к Лоранду, гордый сознанием, что удалось вызволить старшего брата из беды.
VIII. Всякое начало имеет конец
Когда его высокородие господин надворный советник вошёл в комнату, её высокородие, прекрасная госпожа Бальнокхази играла со своим попугаем.
Она любила его больше всех на свете (мы говорим о попугае).
— Ну-с, дорогая, — сказал господин Бальнокхази, — как твой Коко, научился уже выговаривать: «Лоранд»?
— Нет ещё.
— Ничего, научится. Так известно вам, дорогая, что сословное собрание распускается?
И Бальнокхази непринуждённо опустился на козетку рядом со своей супругой.
— Ну и пусть распускается.
— Но ведь столько замечательных танцоров уедет. Это не может быть вам безразлично, дорогая. Все депутаты помоложе разъедутся.
— Я их не задерживаю.
— Ну, конечно, конечно! Лоранд всё равно ведь останется. Но это и для него небезопасно, моя милая. И ему не мешало бы скрыться побыстрей.
— Что это вы такое говорите?
— Говорю, чего не должен бы говорить. Только вам сообщаю, моя дорогая. Как мы с вами условились. Вы меня поняли?
— Более или менее. Вы подразумеваете нелегальную газету?
— Да, моя дорогая, и прочее, о чём узнал тоже от вас.
— Да. От меня. Я рассказала вам, чт'o под строгим секретом доверил мне Лоранд, приняв за поклонницу своих энтузиастических идей. Рассказала, чтобы вы воспользовались услышанным для своего возвышения. Сведения, для вас поистине бесценные; но я поставила условием: сообщившего никакой опасности не подвергать и дать мне знать, буде таковая возникнет. Ему что-нибудь грозит?
Бальнокхази склонился к её уху.
— Этой ночью будут аресты.
— И кого это коснётся?
— Вожаков, заводил из молодых депутатов. Особенно — распространителей рукописной газеты.
— Но чём же это Лоранду угрожает? Он всё сжёг до единого клочка, у него в комнате ничего не найдут. Газета, даже если в чужие руки попала, ничего не докажет. Почерк он свой изменил, раньше писал с наклоном вправо, теперь будет писать с наклоном влево. Списки речей тоже нельзя отнести на его счёт. И брат его, который их переписывал, никаких показаний не дал против него.
— Всё это так; но сдаётся мне, что он не всё уничтожил из написанного в этом городе. Несколько строк в альбом друга, стишок или другой какой пустячок, fadaise… [99] Альбом-то и попал в руки властей.
— Кто же его мог передать? — с возмущением спросила жена.
— Якобы сам владелец.
— Дяли?!
— Угадали, дорогая. И Дяли тоже искал дружеских плеч, о которые можно опереться, чтобы подняться повыше.
Жена до крови закусила красивую нижнюю губку.
99
Безделица (фр.).
— И вы Лоранду больше не поможете?
— Наоборот, я как раз этим и занят.
— Вы спасёте его?..
— Спасти не спасу, но убежать дам.
— Убежать?
— Но у него нет другого выбора: или бежать, или же его схватят.
— Но мы не так с вами уговаривались. Вы не то мне обещали.
— Ну кто же верит обещаниям вельмож, дорогая моя? Дипломатия вся построена на лжи: вы обманываете меня, я — вас; вы обманули доверие Лоранда — и поделом ему, не надо было так слепо на вас полагаться. Вы, однако же, не будете отрицать, что я — галантнейший из мужей. Молодой человек ухаживает за моей женой, я вижу это, знаю — и не прихожу в ярость, не выкидываю его в окно, не пристреливаю из пистолета. Всего-навсего при случае хлопну по плечу да скажу: «А вас, братец, схватят этой ночью в постели и — „прощайте горы, долы, реки!“». Никто не поверит, что он сам ретируется, а не я его выставляю — да ещё смеюсь, смеяться способен в моё положении!