Когда мы состаримся
Шрифт:
— А тётенька?
— Ушла на бал.
Это меня несколько задело.
— А когда же они придут?
— Господин советник в одиннадцать, он до этого часа в вист играет, её высокородие, вероятно, после полуночи. Хотите их подождать?
— Только дядюшку.
— Тогда, может быть, поужинаете с нами?
— Спасибо, я уже поел.
— Так рано ужинают у пекаря?
— Так рано.
Я сел обок рояля и час целый твердил про себя: вот идиотский инструмент, всё выбивает из головы, не даёт ничего сообразить.
А сообразить надо было многое: что сказать дядюшке и, главное, с чего начать? Как объяснить, откуда я всё знаю? И о чём, собственно, просить?
И почему их обоих дома нет в такое тревожное время, как это понять? Они ведь не могли заранее не знать о предстоящем.
В присутствии гувернантки сказать о Лоранде я не решался. Кто знает, что она за человек.
Да и вообще, о чём всерьёз разговаривать с гувернантками, у которых только ветер в голове.
Но особую неприязнь вызывали у меня стоявшие в зале большие часы. До чего же медленно близились стрелки к долгожданной цифре. И били они с таким странным аристократическим прононсом, будто нехотя, свысока удостаивая своим вниманием.
Игра перемежалась смехом гувернантки, если Мелани допускала ошибку совсем уж нелепую. Смеялась тогда и Мелани, украдкой бросая на меня взгляд из-за пюпитра: очень ли насмешила.
Не было у меня других забот!
И моя хорошенькая сестрица откидывала назад головку, надув губки и встряхивая локонами, будто досадуя, как это я позволяю своё безразличие разыгрывать.
Наконец задребезжал дверной звонок внизу. Я узнал дядюшкины шаги. Чёткие, размеренные — трудно не узнать!
Чуть погодя заглянул лакей: его благородие готовы побеседовать со мной, если желаю.
Унимая дрожь во всём теле, я взял шляпу и пожелал дамам спокойной ночи.
— А вы разве не придёте дослушать каватину? — спросила Мелани.
— Не могу, — сказал я и вышел.
Дядюшкин кабинет находился в другом конце коридора. Лакей с лампой довёл меня до дверей, оставив её там на шкафу, чтобы светлее было возвращаться.
— Ну, с чем пожаловал, дружок? — поинтересовался советник тем бодрым, преувеличенно дружелюбным тоном, каким детям дают понять, что они ещё не доросли до серьёзного обращения.
— Лоранд уехал, дорогой дядюшка, — ответил я с трудом, будто могильная плита навалилась мне на грудь.
— А, ты уже знаешь? — сказал он, надевая шёлковый шлафрок с цветочками.
— И вы тоже? — спросил я в ошеломлении.
— Что Лоранд скрылся? — переспросил дядюшка, невозмутимо завязывая шёлковые шнуры на шлафроке. — Я даже больше знаю: вместе с ним скрылась и моя жена со всеми своими бриллиантами. И несколько тысяч форинтов, что были в доме, тоже исчезли вместе с твоим братцем, помахали ручкой.
Как я выбрался на улицу после этих слов, открыли ли мне двери, проводили или вытолкали, не помню. Очнулся я только от громких восклицаний Мартона, схватившего меня за руку:
— Ну-ну, герр вице-губернатор! Что же это вы идёте, даже не взглянете? А я сижу тут, в корчме, дожидаюсь, подумал уж, и вас загребли. Ну, что случилось? Да вы на ногах не стоите!
— Ох, Мартон, плохо, — пробормотал я.
— Да что такое?
— Ох, никому не скажу.
— Никому? Как это никому! Можете не говорить герру Бротфрессеру [103] (так назвал он «профессора» Шмука), можете не говорить герру полицмейстеру, но Мартону, старому Мартону! Проболтался когда-нибудь старый Мартон? А он ведь немало слышал такого, о чём стоило бы порассказать; но разве сплетничал он когда? Ябедничал про вас, про подмастерьев или про кого другого? А вдруг да смогу чем-нибудь пособить?
103
Хлебожору (нем.).
И столько сердечности было в его упрёках… а мне, а я, утопающий, любой соломинке был рад.
— Ну, что вам старикан-то, коллега мой, сказал? «Коллегой» я потому его зову, что у меня волосы будто парик, а у него парик как волосы.
— Сказал, что больше моего знает, — уцепился я за его руку. — что Лоранд не просто скрылся, но и жену его похитил.
Услышав это, Мартон закатился смехом. Схватясь за живот и согнувшись в три погибели, принялся хохотать, как одержимый. Потом повернулся задом наперёд и другой конец улицы огласил хохотом, словно весь квартал желал рассмешить.
— Славно над ним подшутил, — вымолвил он наконец, чем я был немало скандализован.
— Но кроме того, сказал, что он и деньги унёс.
Мартон выпрямился и принял очень серьёзный вид.
Это уже хуже. Это уже «malum», [104] как сказал бы папаша Фромм. И что же вы думаете теперь делать?
— Думаю, что это неправда. И попробую отыскать Лоранда, куда бы он ни скрылся, хоть на край света.
— Ну, и если отыщете?
— Отыщу — схвачу за руку, и пусть попробует эта женщина отнять его у меня.
104
Беда, плохо (лат.).
— Teufelskerl! [105] — ударил Мартон меня по спине. — Вон он что затевает! Другому какая печаль, пускай куда угодно увозит брата красотка! А он нет, он между ними хочет встать. Очень хорошо. Так, значит, на поиски? Ну и как вы думаете за них приняться?
— Не знаю.
— Нет, покажите, покажите, чему вы там, в гимназии, научились! Сумеете ли в случае нужды себе помочь. Куда пойдёте: направо, налево? Прохожих будете спрашивать: «Брата моего не видели?»
105
Отчаянный малый (нем.).
Я действительно не знал, с чего начать.
— Ну, ладно. Положитесь-ка на меня! Увидите, что и от старого подмастерья иногда бывает прок. Смотрите на меня и слушайте, как будто сам этот ваш Бротфрессер перед вами. Если они бежали вдвоём, так, значит, на лошадях, верно? Фиакр взяли. У мадамы постоянный извозчик есть, номер семь. Я его хорошо знаю. Значит, вперёд всего Моцли этого разыщем, фиакр номер семь. Он в Цукерманделе [106] живёт. Это чертовски далеко. Ну да пока доберёмся, он наверняка уже дома будет.
106
Цукермандель — окраина Пожони.