Когда наступит тьма
Шрифт:
– Ты часто организуешь выставки?
– Две в год, чтобы помочь своему Благотворительному фонду оплачивать расходы: одна из них в Цюрихе и длится недолго, а другая, в Барселоне, постоянная, и в ней я время от времени что-нибудь меняю. Чтобы моя коллекция могла порадовать и других.
– Это выставка в Городском музее?
– Раньше она была там, а теперь уже два года располагается в здании Фонда.
– Значит, то, что мы видим здесь, – это еще не все.
– Вот именно.
Они еще помолчали. Ж. Г. взглянул на убитую горем женщину, сидевшую на кровати, покрытой красным пледом, и не желавшую смотреть на пустынный пейзаж, простиравшийся перед ней за раскрытым окном. Потом обернулся
– Мне жаль, что не все они всегда здесь со мной, хоть они и в здании Фонда. Но когда они возвращаются ко мне, – он широко улыбнулся, – наша встреча прекрасна. Хоть я и хожу инкогнито туда, где они выставляются, чтобы на них взглянуть.
– Ты сам решаешь, какие картины поедут на выставки?
– Конечно. Я доверяю экспертам, но это моя коллекция, и последнее слово за мной.
– И когда Шагал и автопортрет…
– Новые приобретения несколько лет хранятся у меня, прежде чем выйти на свет божий. Как вино в дубовой бочке.
– Ты хочешь, чтобы у них не оставалось сомнений, что здесь их дом.
Он улыбнулся, и оба затихли. Нина еще пару раз прошлась в тишине по залу. А он смотрел не на картины, а на то, как она смотрит на картины. И тут Нина сказала, я бы осталась здесь навсегда.
– Я тоже.
– А это что такое?
Она остановилась в дальнем уголке зала перед подставкой, на которой был представлен простой, но волшебный пейзаж, очень мастерски освещенный. Повернувшись спиной к зрителю, двое шагали по тропинке, которая вилась через жнивье к холмику, за которым сияло восходящее солнце.
– Милле, – ответил он, с успехом скрывая неловкость.
– La paysanne, – прочла с наклейки на раме Нина.
– Тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года.
– Да, но что это такое?
Нина указала на казавшуюся анахронизмом фигуру мужчины в каком-то тюрбане, шедшего навстречу восходящему солнцу, почти закрывая собой крестьянку, как будто он был нарисован новым слоем краски, или…
Ж. Г. взглянул на часы, поморщился и сказал, что ж, пища телесная нам тоже необходима. Он направился к двери.
– Я тебе в машине расскажу.
Спустившись на первый этаж, они стоя выпили бокал чего-то не совсем ей знакомого. Молчаливо и отрешенно думая о сокровищах, оставшихся наверху, она долго не замечала, что хозяин дома подает ей бежевое пальто, которому вскоре суждено было послужить ей саваном, держа рукава так, чтобы ей было удобнее его надеть. Ж. Г., стоя возле нее с пальто в руках, решил, что за ужином расскажет ей официальную версию своей жизни и объяснит, что сперва коллекционировал рисунки Общества изящных искусств[54]: отвергнутые наброски, подаренные наброски, эскизы и прочее. И наотрез отказался записываться на какие бы то ни было курсы. Я не хочу ни писать маслом, ни рисовать, заявил он. Я хочу любоваться картинами и рисунками, как бывают же читатели, которым никогда не пришло бы в голову написать ни строки, понимаете? Да, просто ты все время к нам ходишь, и… Ну вот и объяснились. Он скажет ей, что самое глубокое впечатление на него произвело приобретение первой картины: сознание того, что она и днем и ночью висит у него на стене, было почти счастьем. Очень скоро он собрал скромную коллекцию и при помощи удачных финансовых операций мог располагать деньгами по своему усмотрению. Тогда началась настоящая пытка: он разглядывал, искал, покупал, торговался, спорил… И самое мучительное: когда у него появлялась возможность приобрести желаемое, но цена была слишком высока, он научился расставаться с произведениями искусства, сопровождавшими его в течение многих лет, но роль которых – тогда он это понял – состояла лишь в том, чтобы за счет их стоимости он мог овладеть более ценным сокровищем. Когда такое происходило, он целые дни проводил в экстазе от нового приобретения и в тоске оттого, что ему пришлось распрощаться с картиной, которую он безмерно любил. Как видишь, Нина, скажет он, жизнь, лишенная великих событий.
Несмотря на это, ему уже давненько не приходилось ничего продавать, чтобы купить что-то новое, поскольку деньги притягивают деньги. Он даже перекупил когда-то проданные им рисунки Рамона Казаса[55] и туманный пейзаж Вансельса[56], растрогавший его до слез, когда он случайно увидел его опять на выставке в Таррасе: снова повесив его на стену у себя дома, он на коленях поклялся, что никогда больше с ним не расстанется. Изумительная вещь. Как можно написать капли тумана, покрывшие дремлющий лес? Подводя итоги своей жизни, Ж. Г. заключил бы, что дожил до пятидесяти трех лет и до сих пор не знает, какой период в истории живописи ему наиболее близок. Такова моя жизнь, милая Нина. Теперь расскажи мне о себе. К этому моменту мы уже будем есть второе. А на следующий день, вернувшись домой один, набравшись терпения, я снова буду любоваться восходящим солнцем Милле и, может быть, смогу исполнить то, о чем всю жизнь мечтаю.
Внизу, на площадке возле входной двери, их ждал водитель со скучающей миной.
– В Барселону. Ресторан «Кан Кортада».
– В такое время суток? – удивился шофер.
– Меня там ждут, – сухо ответил Ж. Г.
И открыл заднюю дверь, чтобы Нина села туда, где в ее тело должны были вонзиться четыре пули, которым предстояло ее настигнуть именно у первого светофора на шоссе Аррабассада. Они несколько минут ехали молча, и Нина места себе не находила, пока не напомнила ему, что он обещал рассказать ей, что означал анахроничный персонаж на картине, которая, по-видимому, принадлежала кисти Милле. Он не ответил, как будто был очень сосредоточен на том, как шофер ведет машину, или ему сложно было начать этот разговор. И наконец глубоко вздохнул и сказал, ты надо мной не смейся, но, когда я впервые увидел автопортрет Волтес-Эпштейн, я очутился внутри.
– В каком смысле, очутился внутри?
– В прямом. Иначе откуда мне было знать, что гардении на маленькой картине были желтые?
– Послушай, не говори глупостей.
– Я очутился внутри; а точнее, я просунул туда голову. Там был еще мужчина. И оба, и мужчина, и художница, почувствовали мое присутствие.
И после непродолжительного молчания сказал гораздо тише, а что до La paysanne…
– Что?
– Я хочу посмотреть ей в лицо.
– Она же нарисована со спины!
– Для этого мне и нужно очутиться внутри картины.
Они помолчали. Машина ехала плавно, водитель был хороший, и это помогало сохранить спокойствие, несмотря на вздор, который они друг другу шептали. Им было неизвестно, что автомобиль с достоинством приближался к месту их гибели. Тогда Нина чуть слышно сказала, я иногда мечтала спрятаться в симфонии Малера.
– Я тебя понимаю. Как я тебя понимаю.
Они замолчали, до финала оставалось совсем немного. Как в полусне, он продолжил, глядя перед собой:
– Бывает, что видна одна крестьянка.
– Она всегда стоит к тебе спиной?
– Она не совсем повернута спиной: чуть-чуть заметен ее профиль, как раз так, чтобы сделать ее привлекательнее… А иногда их там двое, или ничего, кроме пятен, не видно…
– А этот человек не может выскочить из картины наружу?
– Не знаю. В этом мне хотелось бы удостовериться.
– Страшные вещи ты говоришь.
Ж. Г. рассмеялся и сказал, если я когда-нибудь исчезну, ищи меня внутри моих картин. И с улыбкой: