Когда нечаянно нагрянет. Рассказы о разновозрастной любви
Шрифт:
И вот три года назад, в праздничный день Первомая, на традиционном открытии Городского сада – весь город ахнул. Тысячи борщевцев, от мала до велика, включая десятилетнего тогда Витальку, увидели впервые Аллею космонавтов. В тот год исполнялось двадцать лет со дня гибели Юрия Гагарина, и земляки восхитились – как мощно и талантливо трепетная душа художника Сидорина отозвалась на трагический юбилей Первого космонавта планеты. Допущенные, наконец, в мастерскую старые друзья сразу простили Василию месяцы изгнанья и с гордостью понесли в массы новость: мол, городские власти предлагали за портреты «огромадное» вознаграждение, но творец напрочь отказался: «Не за деньги работал».
Как-то незаметно у Витальки Грибова вошло в привычку заглядывать на Аллею космонавтов по разным значимым поводам: перед отъездом в пионерлагерь «Саранная»,
И вот сегодня произошло событие, после которого Виталька и рванул от дверей школы в сторону городского сада. На последнем уроке его вызвали к доске. Взяв дневник, отличник Грибов бодро поднялся. Неожиданно из дневника выскользнула сложенная пополам бумажка. Виталька машинально нагнулся, сунул бумажку в левый карман и пошел отвечать. Он, конечно, не мог видеть, как напряглась и застыла, увидев полет записки, сидевшая перед ним новенькая Тина. Она пришла в их класс после Нового года, и Виталька влюбился в серьезную, худенькую девочку с первого взгляда. Как и почему это произошло, он, разумеется, знать не мог. И что делать с новым, острым, всепоглощающим чувством тоже понятия не имел. Да такие вопросы и не вставали перед любознательным отличником. Просто образ этой девочки теперь постоянно жил где-то в сокровенном уголке юной души, и на все, что он делал, о чем размышлял, накладывался отпечаток ее незримого присутствия.
Конечно, и раньше видному мальчугану уже нравились многие девочки. Но это продолжалось недолго, и почти не занимало воображение, а здесь совсем другое дело! Чувства свои Виталька держал в абсолютной тайне даже от ближайших друзей. Зачем? Любые слова не способны передать его состояние. Не смел он ни словом, ни взглядом открыться и Тине. Может быть, когда-нибудь потом, через год или два… сколько там было Ромео и Джульетте? А пока мальчишке, влюбленному от пяток до макушки, вполне хватало сознания, что она есть, что каждый день он может видеть ее черные, с ласковой искоркой глаза, нежный овал лица, чуть влажные губы. Домой из школы им было по пути, но ни разу Виталька не осмелился предложить пойти вместе.
Получив свою обычную, заслуженную пятерку, Виталька вернулся на место и только тогда достал из кармана и под крышкой парты развернул записку. Семь слов, нацарапанных торопливым, девичьим почерком, он схватил мгновенно: «Я тебя люблю, ты никому не говори». А дальше стояли инициалы Т. П., вызвавшие у отличника сильное головокружение. Остаток урока Виталька не воспринимал никаких сигналов внешнего мира, кроме медового, неповторимого запаха пышных черных волос девочки, сидящей впереди. Прозвенел звонок. Схватив сумку, Виталька первым выскочил из класса, скатился со второго этажа, выбежал на улицу и пустился в сумасшедший, индивидуальный кросс, закончившийся через семь минут у ворот городского сада.
По знакомым аллеям длинноногий шестиклассник зашагал уже пешком, успокаивая дыхание после скоростной пробежки. Один поворот, другой, вот и его святая Аллея, сейчас он расскажет Терешковой, а лучше самому Гагарину… О-па-на! Кого это принесло так не вовремя к его любимым собеседникам? И что делают эти пацаны у портрета Феоктистова? Виталька миновал Гагарина, Титова и… резко остановился. Он узнал двоих из пятерки копошившихся на Аллее, и, не успев еще толком ничего разглядеть, сразу почувствовал дурной вектор их намерений. Ни на что хорошее эта парочка просто не была способна. Первый пацан, второгодник Бородин, одетый в старенькую куртку с чересчур длинными рукавами, учился с Виталькой в одном классе. Близкие дружки-приятели кликали его Бродом. Учился он кое-как, прогуливал уроки напропалую. Вызванный к доске Брод обычно глухо молчал, в лучшем случае односложно соглашался с учителем, натягивающем ему троечку. Не однажды Виталька видел Бородина в компании изрядно поддатых парней на вечерах старшеклассников, где сам сидел пианистом школьного оркестра.
Еще большая опасность исходила от присутствия на Аллее Михаила Якушкина. В прошлом году вся школа выдохнула с большим облегчением, когда этому семнадцатилетнему, рослому парню вручили свидетельство об окончании восьми классов и отправили в свободное плавание. В седьмом Мишка сидел три года, что ни знаний, ни прилежания ему не прибавило. От безжалостных кулаков переростка в школьных туалетах пострадало много примерных учеников. Получив свидетельство и свободу, Якушкин, однако, не спешил расстаться с прежде ненавистной школой. Нигде не работая в ожидании осеннего призыва в армию, он продолжал гулять по Борщевску и регулярно захаживал в школьные коридоры. С учителями теперь вежливо здоровался, с бывшими одноклассниками всех своих классов вел себя дружелюбно. С комсомолками, впрочем, позволял себе физиологические шуточки, от которых весело смеялся только сам. Любимое развлечение крупного парня со стороны выглядело вполне невинно. Прогуливающейся походкой здоровяк Мишель подходил к стоящей в коридоре у стенки группе девочек или к одинокой старшекласснице. Повернувшись к девушке спиной, прислонялся к симпатичной, длинноногой комсомолке вплотную и двигался дальше. Что делали при этом его большие, шаловливые ручонки, спрятанные между двумя телами, не видел никто. Зато все хорошо слышали, как громко взвизгивала, отчаянно вскрикивала или негромко ойкала – в зависимости от темперамента – очередная избранница непрошенной «ласки». Некоторые боевые девчонки пытались достать нахала кулаком, на что шутник-«гинеколог», увернувшись, лишь жизнерадостно гоготал.
– Эй, Гриб! Чего заторчал? – весело и громко окликнул Бородин. Виталька и не подозревал, что у его бесцветного одноклассника голос может звучать так звучно.
– Топай ближе, Гриб, не съедим, – приветливо пригласил басом Якушкин.
Виталий стоял, не шелохнувшись. Как в замедленной киносъемке он наблюдал за действиями лохматого, рыжего мальчишки в грязных кедах. Мелкий пятиклассник, по имени Валерка, по кличке Валет, которого Виталька хорошо помнил по школьным коридорам, высунув кончик розового языка, старательно царапал что-то осколком стекла на темном костюме Феоктистова. Разные глупые надписи на портретах космонавтов появлялись регулярно. Художник Сидорин каждый раз замазывал их подходящим колером, но автографы или хулиганские словечки неизвестных негодяев возникали, к бурному негодованию посетителей сада, вновь и вновь. Виталька искренне недоумевал: каким же надо быть черствым, тупым подонком, чтобы пачкать портреты первых космонавтов. Лучших людей, если не всей планеты, то уж его великой Родины – точно! И не раз придумывал про себя суровые кары, подходящие для неизвестных мерзавцев. Пачкуны оказались знакомыми…
– Не порти пейзаж, Гриб, – чуть жестче посоветовал Якушкин. – Двигай к нам по-рыхлому или шуруй отсюда.
Вот такой предлагался выбор. Жил, не тужил все свои тринадцать лет Виталий Грибов. Все у него получалось легко и красиво. Дома любили, в школе ценили. Одна за другой ложились в папку почетные грамоты за отличную учебу, примерное поведение, спортивные достижения, активное участие… Все катилось само собой. Шестой класс заканчивался на круглые пятерки, впереди – три счастливых летних месяца, в кармане – семь слов ошарашивающего счастья… И тут предлагается веселенький выбор: подлость или трусость. Принять участие – подлость, уйти – трусость. Третьего не дано…
«К нам или шуруй отсюда». Камарилья ждала ответа. Виталька посмотрел вокруг. В этот знойный, послеобеденный час на аллеях ни души. «Уйти и никто не узнает», – мелькнула удобная мыслишка, Виталька тут же придавил ее, как таракана.
Опустив портфель на газон около Аллеи, он шагнул к враждебной стенке, выстроившейся перед Феоктистовым и Комаровым. Озадаченные его долгим молчанием подмастерья Яка и Брода смотрели на знакомого «ботаника» – выжидающе и напряженно. Слишком долго почему-то Гриб не двигался с места. И плывет в их сторону с какой-то застывшей мордой. Смывался бы, дурак, пока Як разрешал…