Когда Ницше плакал
Шрифт:
Более тщательное обследование подтвердило первоначальное предположение Брейера относительно двусторонней спазматической мигрени: лицо Ницше, особенно его лоб и уши, были бледными и холодными, зрачки расширены, обе височные артерии настолько сужены, что казались двумя тонкими шнурками, примерзшими к его черепу.
Однако не мигрень была главной заботой Брейера, но опасная для жизни тахикардия. Ницше сотрясала дрожь, но Брейер изо всех сил нажимал большим пальцем на его сонную артерию. Менее чем за минуту пульс его пациента снизился до восьмидесяти. Брейер около пятнадцати минут пристально следил за поведением сердца Ницше, остался доволен результатами
Достав из докторского чемоданчика таблетки нитроглицерина, он попросил Ницше открыть рот, но не получил ответа. Когда он попытался разжать его челюсти силой, Ницше так крепко сжал челюсти, что Брейер понял тщетность своих усилий. Здесь может помочь амилнитрат, подумал Брейер. Он капнул четыре капли раствора на тряпочку и поднес его к носу Ницше. Ницше вдохнул, вздрогнул и отвернулся. Сопротивляется до самого конца, даже в бессознательном состоянии, подумал Брейер.
Положив обе руки на голову Ницше, он, сначала едва касаясь, затем все сильнее нажимая, начал массировать голову и шею Ницше. Особое внимание он уделял тем областям, которые, судя по реакции его пациента, отличались наибольшей чувствительностью. Ницше кричал и яростно вертел головой. Но Брейер не отступался и, не выпуская голову Ницше из рук, ласково шептал ему на ухо: «Пусть поболит, Фриц, пусть поболит. Это поможет». Ницше уже не так сильно дрожал, но все еще стонал — глухой гортанный стон агонии: «Н-у-у-у-с».
Прошло десять, пятнадцать минут. Брейер продолжал массировать голову Ницше. Через двадцать минут стоны ослабели, затем затихли вовсе, но губы Ницше продолжали двигаться, хотя слов не было слышно. Брейер приник ухом к губам Ницше, но никак не мог понять, что же он пытается сказать. Было ли это «оставьте меня, оставьте меня» или, может, «дайте мне, дайте мне» — Брейер разобрать не мог.
Тридцать, тридцать пять минут. Брейер продолжал массировать. Лицо Ницше под его пальцами начало теплеть, порозовело. Может, приступ кончался. Ницше все еще находился в оцепенении, но сон его стал не таким тяжелым. Он все еще бормотал что-то, уже громче и отчетливее. Брейер снова поднес ухо к его губам. На этот раз он смог разобрать слова, будто в первый раз он не поверил ушам своим. Ницше говорил: «Помогите мне, помогите мне, помогите мне, помогите мне!»
На Брейера нахлынула волна сострадания. «Помогите мне!» «Так вот что он все это время просил у меня, — подумал Брейер. — Лу Саломе ошибалась: ее друг может просить о помощи, но это другой Ницше, которого я впервые вижу».
Брейер дал отдохнуть рукам и несколько минут мерил шагами крошечную комнатку Ницше. Затем он намочил полотенце прохладной водой из кувшина, положил компресс на лоб спящего пациента и прошептал: «Да, Фриц, я тебе помогу. Можешь на меня рассчитывать».
Ницше вздрогнул. Может, прикосновения все еще причиняют ему боль, подумал Брейер, но компресс убирать не стал. Ницше медленно открыл глаза, посмотрел на Брейера и коснулся рукой лба. Может, он просто хотел снять компресс, но его рука приблизилась к руке Брейера, и на мгновение, всего лишь на мгновение, их руки соединились.
Прошел еще час. Уже светало, было около половины восьмого. Состояние Ницше было вполне стабильным. Сейчас уже ничего не сделаешь, подумал Брейер. Сейчас лучше разобраться с остальными пациентами, а к Ницше вернуться позже, когда закончится действие хлорала. Накрыв пациента легкой простыней, Брейер нацарапал записку, в которой сообщал, что вернется до полудня, подвинул к кровати стул и оставил записку на нем, чтобы ее
Когда четыре часа спустя он вернулся, герр Шлегель поприветствовал его со своего поста у входной двери. Нет, сказал он, ничего нового не произошло: все это время Ницше спал. Да, выглядел он лучше, да и вел себя лучше: изредка постанывал, но больше никаких криков, дрожи и приступов рвоты.
Когда Брейер вошел в комнату, ресницы Ницше затрепетали, но даже когда Брейер обратился к нему:
«Профессор Ницше, профессор Ницше, вы слышите меня?», он продолжал спать. Никакой реакции. «Фриц», — позвал Брейер. Он знал, что может обращаться к своему пациенту без лишних формальностей, так как больные в состоянии ступора иногда откликаются на имена из детства, но его все равно мучило чувство вины, ведь он делал это и для своего удовольствия в том числе: ему нравилось называть Ницше этим фамильярным «Фрицем». «Фриц. Это Брейер. Вы слышите меня? Можете открыть глаза?»
Глаза Ницше моментально открылись. Отражался ли в них упрек? Брейер тотчас же вернулся к формальному обращению.
«Профессор Ницше, рад вас снова видеть среди живых. Как вы себя чувствуете?»
«Не рад, — говорил Ницше тихо, глотая слова, — не рад жить. Не боюсь темноты. Ужасно, ужасно себя чувствую».
Брейер положил руку на лоб Ницше — для того, чтобы проверить температуру, но и для того, чтобы успокоить его. Ницше отпрянул, отдернув голову назад. Может, его до сих пор мучает повышенная чувствительность, подумал Брейер. Но потом, когда он приготовил холодный компресс и поднес его ко лбу Ницше, тот слабым, измученным голосом произнес: «Я сам», и, забрав компресс, пристроил его на лоб.
Дальнейший осмотр дал обнадеживающие результаты: пульс пациента — семьдесят шесть, лицо порозовело, спазм височных артерий прекратился.
«Мой череп разбит на мелкие кусочки, — сказал Ницше. — Боль стала другой: это уже не острая боль, а свежий ноющий синяк в мозгу».
Его все еще тошнило, так что он не мог проглотить лекарство, но принял таблетку нитроглицерина, которую Брейер положил ему под язык.
Следующий час Брейер просидел со своим пациентом, разговаривая с ним. Ницше постепенно оживал.
«Я беспокоился о вас. Вы могли умереть. Такое количество хлорала — это не лекарство, а самый настоящий яд. Вам нужно лекарство, которое будет либо бороться с самой причиной головной боли, либо снимать боль. Хлорал ни на что из этого не способен — это седативное средство, и для того, чтобы сделать вас нечувствительным к настолько сильной боли, нужна доза, которая может оказаться смертельной. И она, знаете ли, была почти смертельной. Ваш пульс был опасно нестабилен».
Ницше покачал головой: «Не разделяю ваших опасений».
«Относительно чего?»
«Относительно результата», — прошептал Ницше.
«То есть относительно того, что доза может быть смертельной?»
«Нет, в общем, в общем».
Голос Ницше был почти грустным. Брейер тоже стал говорить мягче.
«Вы хотели умереть?»
«Живу я, умираю — кого это интересует? Нет гнезда. Нет гнезда».
«Что вы имеете в виду? — спросил Брейер. — Что для вас нет гнезда, то есть для вас нет места? Что никто не будет скучать? Что это ни для кого не имеет значения?»