Когда приходит Андж
Шрифт:
18
За окном значительно выросли деревья. Несколько новых зданий, похожих на губные гармошки, сделали мир еще ужасней.
Последний год, как это под конец случается с каждым из нас, действительность двинулась на него, злобно дыша. Он не сразу понял, что события, каждое из которых происходило вроде бы само по себе, случайно, составляют систему, некое игровое поле, где меченый шарик непременно попадет в лузу, будто некто склонился над столом, думает, выколачивает трубку…
Вчера ночью после концерта хозяин театра взял Стаканского за пуговицу фрака и тихо попросил написать
— Я бы на вашем месте продал инструмент, — сказал он, — пока кто-то не сделал вам испанский воротник, крошка.
Последнее время его беспокоили насекомые. Крупный мохноногий паук жил за книжным шкафом, по крайней мере, он туда уходил, волоча серый мешок с яйцами. Несколько кожистых каракатиц обосновались под кроватью, они источали резкий чесночный запах, особенно в период течки. Наконец, самые мелкие, размером с кулак скорпионы, жили и питались в кухонной тумбочке.
Думая о своей жизни, Стаканский не мог вспомнить, когда именно он совершил ошибку — ведь ясно, что в одной человеческой жизни должно быть и одно ключевое, определяющее событие. Может, это была встреча с Норой? Или тот памятный концерт Сен-Санса в Лозанне? Или всему виной Регина? А может быть не стоило ему возвращаться на ялтинское пепелище, на улицу Дмитрова, где давно засыпали бассейн с рыбами — они, наверно, и теперь висят там, в песке и щебне, превратившись в багровые камни… Или, наконец, узел всей его жизни завязывается сегодня, когда в его жизнь снова вошла — все перетряхнув и перепутав — любовь?
19
Любовь облагородила его, будто бы он подставил лицо свежему морскому ветру и свежий морской ветер растрепал его седые кудри, и вот он уже высокий, седой, с узким благородным лицом матовой кожи стоит над волнами, смотрит, рвет и бросает какие-то бумажки…
Анжела появилась внезапно. Еще вчера Стаканский валялся среди кустов акации, измазанный калом, а сегодня в ночном кафе на Бронной, высвеченный на пол-лица нежной розовой лампой, с изумлением разглядывал девушку, которая, как все ялтинцы, широко и энергично жестикулируя, рассказывала ему свою жизнь…
— И вот я здесь, у вас, и брат приезжает завтра, потому что жить с нею больше невыносимо, — закончила она и звонко поставила на стол пустой бокал.
— Сколько лет твоему брату? — спросил Стаканский, тупо глядя на блюдо.
— Пятнадцать.
— В каком месяце он родился? — Стаканский увидел, как блюдо перед его глазами скуклилось, превратилось в жуткий фарфоровый цветок.
— В январе, — сказала Анжела, нетерпеливо дрогнув плечом, недовольная, что мэтр говорит о таких мелочах.
(Смерть у каждого разная. У каждого она такова, какой он ее себе представляет.
— Что такое смерть? Может быть, это шкаф? Или ты стоишь на обочине, один, а мимо едет колонна автобусов с детьми?
– Chacum а sa mort… Смерть у каждого своя)
Это был сумасшедший день, полный судьбоносных перемен, вчера… Встреча проходила в перерыве между спектаклями, Стаканский был во фраке, украдкой поглядывал на часы и на инструмент, расположившийся чуть поодаль у стены. Его напряжение было столь велико, что на одном из самых головокружительных пассажей ля-минор фуги до-мажор-труа он во второй (и как выяснилось — последний) раз в жизни не сдержался и желтая, остро пахнущая струя выползла из-под пюпитра флейтистки, изогнулась и потекла по полу оркестровой ямы, внося хаос в музыкальные ряды. Вернувшись домой, он сразу лег в постель и, проонанировав, уснул, и сегодня, уже не волнуясь о своей дальнейшей судьбе, сидел у окна, поджидал Анжелу, разглядывал свою руку в смертельных пятнах и трепетал о прожитой жизни. Только сейчас его отпустил очередной приступ жены.
Приступ жены был связан у него всегда с физиологией, да он и проходил физиологически. Иногда у него начинало потягивать печень, первые часы он ее всего лишь ощущал, то есть, тело его вообще состояло из весьма чувствительной носоглотки и теперь вот печени, которая тяжелела на юго-востоке и вдруг впервые прокалывалась иглой… И тогда начинался приступ жены.
Казалось, еще совсем недавно (а уже пятнадцать лет прошло) он жил с нею в одном пространстве, что теперь недосягаемо, больно, не подвластно никакому волшебству.
Самое пошлое, что и после своей единственной свадьбы, с живой женой на руках, он продолжал мечтать о любви, о какой-то неземной женщине, о гармонии, Господи, о музыке сфер.
Как в липкие холостые ночи. Да — именно это было его детской ошибкой: думать о ней, о той, которой, и основной смысл смещался в сторону которой, вовсе сводя на нет понятие той.
Любовь существовала внутри него: как определенная система его личных чувств, вне зависимости от объекта приложения. В юности он занимался математикой и именно в таких фразах строил свои философские системы бытия, но, едва поняв и выстроив, находил основную ошибку — лишнее доказательство того, что умом Россию не понять. Впрочем, и верить в Россию не стоит. Свояк.
Жизнь подобна беседе: вы говорите долго и напряженно, вы давно перешли границы запретного, вам надо прекратить разговор, иначе он уже изменит отношения между вами, но остановиться никак нельзя, неужели никак?
Неужели никогда? — вопрошал он близлежащее пространство, когда жена наконец ушла от него, уже не играя уход, но уходя.
Позже он и вправду влюбился в одном из бесчисленных своих городов, да так, значит, втюрился, что весь этот город должен был знать об этом, сопереживать, встречать его выходящим из здания вокзала, смотреть, как он дарит цветы — далеко вытянув руку, запрокинув голову, блея — слушать ночные крики его быстротекущей страсти. Это, разумеется, было ненадолго, Боже мой! — это было ничто по сравнению с длинной и полной любовью жены, готовой растянуть себя на годы, до самой-самой смерти.
Милая, родная моя! Ведь ты сосала мою кровь, девочка, медленно припадая к ключице, ты не виновата, ничуть, ведь без моей крови ты не могла жить, это и была, собственно, твоя жизнь, а вместо того, чтобы отдать тебе ее, я оторвал тебя, маленькую, красногубую, от груди, сжал и бросил… Умоляющий недоуменный взгляд.
Помню, когда она ушла и первое время жила еще в Москве, у своей старой курящей тетки, а Стаканский навещал ее и иногда оставался на ночь, и она придумала версию о том, что они расстались временно, и щебетала, что гораздо приятнее быть любовницей, нежели женой, а потом вдруг разревелась: мне страшно, я не могу без тебя, возьми меня обратно.