Когда пробьет восемь склянок
Шрифт:
— Но я чувствую себя совсем слабым, сэр.
— Я знавал минуты, когда у вас усталость как водой смывало, Калверт. Вы ведь отлично знаете, где находится виски.
Хатчинсон осторожно кашлянул.
— Может быть, адмирал позволит…
— Ну конечно, конечно! — сказал Дядюшка Артур совершенно другим тоном. — Разумеется, мой мальчик! — Этот мальчик был на полтора фута выше Дядюшки Артура. — И уж поскольку вы пойдете за виски, Калверт, то принесите порцию и мне. Только простую, а не двойную. — Иногда Дядюшка Артур бывал просто невыносим.
Минут через пять я пожелал им спокойной ночи. Дядюшка Артур был не совсем доволен. Мне показалось, он посчитал, что я выпустил из рассказа все волнующие и опасные моменты. Но я действительно валился с ног от усталости. По дороге я заглянул к Шарлотте Скурас. Она спала как мертвая. На мгновение я вспомнил аптекаря из Торбея: сонный, близорукий, как сова, которой к тому же много за восемьдесят. Может быть, он ошибся? Как-никак на Гебридах не так-то легко приобрести хороший опыт в изготовлении снотворного.
Но я был несправедлив к старику. После прибытия в так называемую гавань Крейгмора, которое мне показалось почти чудом, чтобы разбудить Шарлотту, понадобилось меньше минуты. Я попросил ее одеться — преднамеренный ход, чтобы она не догадалась, будто я знаю, что она спала одетой, — и сошла на берег. Через пятнадцать минут мы оказались в доме Хатчинсона, а еще через четверть часа — после того, как мы с Дядюшкой Артуром, как смогли, наложили шины на переломы пленных и поместили их в комнату с единственным окошечком в потолке, через которое не мог бы улизнуть никакой иллюзионист, — я уже лежал в постели. Судя по всему, эта комната должна была принадлежать председателю Комитета Крейгморской картинной галереи, так как кое-какие экспонаты он оставил себе. Я начал засыпать, думая о том, что если бы маклеры по недвижимости получали докторские дипломы, то первый диплом должен был бы достаться тому, кому удастся продать дом неподалеку от сарая Хатчинсона. Но тут дверь внезапно отворилась, и вспыхнул свет. В полусне я приоткрыл глаза и увидел, как Шарлотта Скурас тихо прикрыла за собой створку.
— Не беспокойтесь! — сказал я. — Я сплю.
— Может быть, вы все-таки разрешите войти? — спросила она. Потом увидела картинную галерею, и губы ее искривились в подобии улыбки. — На вашем месте я бы не стала гасить свет.
— Вам надо прежде всего осмотреть картины за шкафом, — похвастался я. Медленно и с трудом, но глаза у меня открылись полностью. — Прошу простить — очень устал. Чем могу быть полезен? Я не привык, чтобы дамы наносили мне визиты посреди ночи.
— Дядюшка Артур рядом. Если понадобится, можете позвать его на помощь в любую минуту. — Она посмотрела на изъеденное молью кресло. — Я могу присесть?
Она села. На ней было все то же белое платье, а волосы оказались аккуратно зачесанными. Правда, в голосе слышалась легкая ирония, но по лицу ничего нельзя было понять. В умных карих глазах, которые знали все о жизни, любви и радостях и которые когда-то сделали ее одной из популярнейших актрис, сейчас нельзя было увидеть ничего, кроме печали, отчаяния и страха. Теперь, когда она избавилась от супруга и его сообщников, ей нечего было бояться, и тем не менее страх все еще жил в ее сердце. Я это видел ясно. Мне он хорошо известен. Морщинки под глазами и вокруг рта, выглядевшие такими очаровательными, когда она улыбалась или смеялась, так изменили ее лицо, что казалось, она никогда больше не будет ни улыбаться, ни любить. Это было лицо Шарлотты Скурас, и ничто в нем не напоминало Шарлотту Майнер. Это лицо больше ей не принадлежало. Изможденное, усталое и чужое. Я предполагал, что ей сейчас, должно быть, лет тридцать пять, но выглядела она старше. И тем не менее, когда она, съежившись, села в кресло, для меня больше не существовало картинной галереи Крейгмора.
Она глухо спросила:
— Вы мне не доверяете, Филипп?
— О Боже ты мой! К чему такие слова? Почему это я должен вам не доверять?
— Скажите прямо. Не увиливайте. Вы не хотите отвечать на мои вопросы. Нет, не так. Вы отвечаете на них. Но я достаточно понимаю людей, чтобы почувствовать, что вы говорите мне только то, что хотите сказать, а не то, что я должна знать. Почему, Филипп? Что я сделала, что вы лишили меня своего доверия?
— Вы хотите сказать, я говорю вам неправду? Что ж, сознаюсь, что иногда хожу по тоненькой жердочке. Иногда и солгу. Но это только в том случае, если здесь замешана профессиональная необходимость. Я бы никогда не стал лгать такому человеку, как вы. — Я говорил совершенно серьезно. Я действительно не хотел ей лгать — разве только для ее же пользы. А это совсем другое дело.
— А почему вы не стали бы лгать такому человеку, как я?
— Даже не знаю, как вам это объяснить. Могу только сказать, что, как правило, никогда не лгу таким очаровательным и милым женщинам. Женщинам, к которым я испытываю глубочайшее почтение. Вы, конечно, могли бы с усмешкой ответить, что этим банальным утверждением я ставлю под сомнение мою искренность. И были бы неправы, ибо правда только тогда правда, когда ее рассматривают с точки зрения того человека, который ее говорит. Не знаю, может быть, эти слова покажутся вам оскорбительными, но я не думал вас обижать. Хотя бы потому, что нахожу ужасным видеть вас в таком состоянии: полностью опустошенной, не знающей места, где можно было бы преклонить голову, и человека, на которого можно было бы положиться, Ведь наверняка такое случилось с вами впервые в жизни. Правда, боюсь, эти слова опять покажутся вам оскорбительными. Например, я мог бы сказать, что не лгу друзьям. Но это тоже можно считать оскорблением, так как такая женщина, как Шарлотта Скурас, не может иметь ничего общего с наемным правительственным чиновником, который за деньги вынужден убивать. Все это не имеет смысла, Шарлотта, и я не знаю, что сказать, кроме того, что не важно, верите вы мне или нет. Вам достаточно привыкнуть к мысли, что с моей стороны вам не грозит опасность и что пока вы будете находиться поблизости, я сведу любой возможный для вас риск к минимуму. Допускаю, что вы этому не поверите. Допускаю даже, что ваш женский ум вообще прекратил кому-либо верить.
— О нет… Инстинкты все еще срабатывают. И довольно хорошо. Они работают даже сверхурочно. Так вы, кажется, говорите. — Ее карие глаза были спокойны, а лицо — непроницаемо. — Я действительно верю, что могу без боязни вручить свою жизнь в ваши руки.
— Но может статься, что обратно вы ее не получите.
— А она этого и не стоит. Кроме того, мне она и не нужна.
Она долго смотрела на меня, причем без всякого страха. А потом перевела взгляд на скрещенные руки. Она разглядывала их так долго, что в конце концов и я перевел взгляд туда же. Но я не мог понять, что в этих руках не так. Наконец она подняла на меня глаза и посмотрела с робкой улыбкой, которая совсем не была ей свойственна.
— Наверное, вам хочется узнать, зачем я пришла, — сказала она.
— Нет. Вы хотели рассказать одну историю, самое ее начало и самый конец.
Она кивнула.
— Когда я начинала артистическую карьеру, я играла эпизодические роли, но всегда знала содержание всего фильма. В этой пьесе, написанной самой жизнью, у меня тоже эпизод. Но сценарий мне абсолютно неизвестен. У меня трехминутный выход во втором акте, а я не знаю, что случилось до этого. Потом я еще раз появляюсь на одну минуту в четвертом акте. Но опять не знаю, что произошло в этом промежутке, и я не имею понятия, как закончится пьеса. — Она приподняла руки ладонями вверх. — Надеюсь, вы можете понять, как неприятно это действует на женщину?
— Вы действительно ничего не знаете?
— Уверяю вас.
Я ей поверил. Я ей поверил, потому что она говорила правду.
— В таком случае не принести ли мне то, что в этом районе так мило называют освежающим, — сказал я. — Я слабею с каждым часом.
Она послушно поднялась и принесла мне «освежающего». Это влило в меня такие силы, что я оказался в состоянии рассказать ей то, что она хотела услышать…
— Это триумвират, — сказал я, что не совсем соответствовало действительности, но было к ней очень близко. — Сэр Энтони, Лаворский, который, как я полагаю, был не только бухгалтером, но и ответственным за финансовые операции, и Джон Доллман, генеральный директор пароходных компаний, которые присоединили к нефтяным компаниям вашего супруга. Я думал, что к этой компании примыкают еще шотландский адвокат Мак-Каллюм и Жиль Бискарт, которому принадлежит один из самых крупных банков в Париже, но ошибся. Во всяком случае, в отношении Бискарта. Он был приглашен официальным образом для проведения деловых переговоров, но на самом деле, сам того не зная, снабжал триумвират информацией, которая помогала банде производить очередную операцию. Позднее ему что-то не понравилось в этом деле, и он отошел от компании. О Мак-Каллюме я ничего не знаю.