Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы
Шрифт:
— Что ж было после? — спросил Даулат.
Ясин, глубоко всадив лопату в землю, резким рывком поднял большой пласт, потом, ухватив его одной рукой за пук вялой травы и глядя на него с ненавистью, швырнул в сторону.
— Вышло так, что в Сурате я пробыл вместо одной недели почти две — матери было плохо. Как только ей полегчало, я занял денег на билет и вернулся в Бомбей. Добрался до дому, умылся, переоделся, поел и лег на кровать, а Шамшад села рядом и стала растирать мне ноги и вдруг — как заплачет! Я вскочил, будто меня ужалили: — Что с тобой, Шади?
Сквозь рыдания я услышал:
— Как только ты уехал, сюда пришел хозяин… он несколько раз приходил и говорил гадости…
— Что именно? — Меня трясло, как в лихорадке.
— Говорил: «Я дам тебе сто рупий».
— А ты?
—
— Что, жена-то твоя в самом деле так хороша собой? — спросил Даулат.
— Очень.
— Большую ошибку ты сделал, брат, — сокрушенно покачал головой Даулат. — Нельзя бедняку брать в жены красивую женщину.
— Почему?
— Такую дома не удержишь.
— Так ведь красота — это тоже богатство.
— Еще чего! Видали? Кто живет в добре, тот ходит в серебре! Разве богатство с бедностью уживается?
— Бывает… Да вот, к чему далеко ходить — твои-то родители дали же тебе такое имя?[43]
— Промахнулись они… Я, как говорится, именем богат, а сам бедноват… Ну ладно, что дальше-то было?
— Я рассвирепел, влепил жене затрещину. «И ты, подлая, согласилась? Тряпок тебе дорогих захотелось, твари беспутной?» — закричал на нее. Она зарыдала пуще прежнего: «Клянусь… клянусь святым Кораном, никто, кроме тебя, ко мне в жизни не прикоснулся!» Потом, немного успокоившись, она рассказала: «От слов хозяина вся кровь во мне вскипела, я стала ругать его на чем свет стоит. Уж как только я его не честила! Все соседи сбежались. С того дня хозяин твой сюда носу не кажет!» Она снова заплакала. Но я не стал ее утешать, не стал, как бывало, гладить по голове, чтоб успокоилась. Тут же встал и вышел из клетушки, прямиком к гаражу, но Рахима-бхаи там не оказалось, мне сказали, что он пошел к бензоколонке. Я — туда. Но он ушел в контору — проверять счета. Я побежал в контору — в самом деле, он сидел там — и бросился на него с ножом. Но он отшвырнул меня. Однако нож был у меня в руках, и я снова кинулся на него. Мы боролись несколько минут. На шум в контору прибежали рабочие с бензоколонки. Меня схватили, отвели в полицию. Потом был суд — вкатили мне полтора года…
— А как же Шамшад?
— Я ничего о ней не знаю.
— Почему?
Ясин отложил лопату в сторону. Повернувшись спиной к стражнику, он присел на корточки и закурил. Сделав глубокую затяжку, он продолжал:
— Поначалу, первые два месяца, она каждый раз приходила на свидания. И мать приехала из Сурата, привезла с собой сэкономленные двести рупий. На них они с женой жили два месяца. Потом настали трудные времена. Жене пришлось продать свои серебряные украшения, посуду, кровать, мое постельное белье и тюфяк. На вырученные деньги они прожили еще месяца четыре. Потом жена стала брать деньги в долг. Когда через пять месяцев она пришла ко мне на свидание, я не узнал ее: до того исхудала, глаза ввалились, сама на себя не похожа. Взглянул я на нее — и комок к горлу подкатился, в голове мелькнуло: «И что я сразу не всадил нож в того подлеца? Избавился бы ото всех бед разом, пусть бы даже меня и повесили!»
Ясин помолчал. Потом, еще раз затянувшись, продолжал:
— Как-то поздно вечером к жене тайком зашел Рам Ранг, главный механик, принес тридцать рупий. Их хватило ненадолго. Тогда мать стала работать поденщицей в двух семьях — чистила посуду, мела пол, делала уборку. Платили ей мало. Так с хлеба на воду и перебивались. Однажды опять пришел Рам Ранг, на этот раз дал двадцать рупий. «Только никому не говорите, что я помогаю жене Ясина. А то, если хозяин узнает, меня с работы выгонят», — предупредил он. Мать со слезами на глазах благодарила его, а жена моя сказала, что с этих пор будет считать его своим братом. Прошел еще месяц. Начался сезон дождей. Мать с женой, потратив все, что дал Рам Ранг, сильно бедствовали. И тут он опять пришел и принес пятьдесят рупий. Женщины не знали, как и благодарить его. Мать стала молиться, призывая божье благословение на голову Рама Ранга, а Шамшад испекла лепешку,
— Ах, так, значит, и Рам Ранг и Рахим-бхаи — оба покушались на честь твоей несчастной жены! — с горечью произнес Даулат.
Заключенные замолчали и принялись копать землю. Через несколько минут Ясин вновь заговорил:
— Она и потом приходила сюда, но не часто. Бедная! В ней ничего не осталось от прежней Шамшад. Только кожа да кости! Я очень жалел ее и больше не расспрашивал, каково ей приходится, почему худеет день ото дня, как поживает мать. Велик ли прок от таких вопросов!
— Да, ты прав, — сказал Даулат и вздохнул, видно, вспомнил о чем-то своем.
— Последний раз — это было четыре месяца назад — она пришла и рассказала, что Рахим-бхаи по-прежнему пристает к ней, говорит: «К чему свою молодость губишь, с голоду, что ли, хочешь помереть, приходи лучше ко мне, подарю тебе золотые браслеты, будешь жить не в этой конуре, а в большой комнате с электрическим вентилятором, куплю тебе шелковое платье, поставлю радио — в общем, будешь нежиться в роскоши да в довольстве, как сыр в масле кататься»! Шамшад, сказав это, посмотрела на меня такими молящими глазами, словно кто-то нанес ей ложевую рану, а она спрашивает, что ж с ней теперь будет. А что я мог ей ответить? Я молчал, опустив голову. Она тоже склонила голову — так и застыла передо мной. И только слышно было, как слезы — кап, кап, — текут из ее огромных глаз. Мы — муж и жена — стояли друг против друга. Нас отделяла железная решетка. Но если железную решетку тюрьмы я мог бы сломать своими руками — кулаки-то у меня здоровенные, — так разве под силу мне, брат Даулат, та решетка, невидимая, что выросла между нами! Долго мы стояли так и молчали. Наконец, не сказав ни слова, она ушла. И больше уж не приходила. Сегодня исполнилось ровно четыре месяца с того дня. Осталось мне сидеть здесь еще шесть. А дальше что?.. Ух, зачем я тогда не всадил нож в самое сердце Рахима-бхаи!
Голос у Ясина задрожал, к горлу подступили слезы, но Ясин не заплакал — словно горький кусок, проглотил он свою обиду. Лишь с большим ожесточением налег на лопату.
Около получаса работали молча. Вдруг на дворе появился тюремный надзиратель в сопровождении стражников. Они вели трех женщин в арестантской одежде. Подойдя к Ясину с Даулатом, надзиратель остановился. На лице его была улыбка. Ясин недоуменно посмотрел на него. Надзиратель, чуть отступив назад, спросил, указывая на одну из заключенных:
— Узнаешь ее?
— Шади! — закричал Ясин не своим голосом.
В самом деле, перед ним стояла Шамшад. Она улыбалась. Ее будто совсем и не огорчало, что она в тюрьме.
— Как ты оказалась здесь? — Сердце у Ясина упало.
— Через два дня после того, как мы последний раз с тобой виделись, — сказала Шамшад, — я устроилась няней в доме Касима-бхаи; помнишь, его бензоколонка рядом с Чауранги? Так вот, этот Касим-бхаи сказал, что знает меня, что ему меня жаль — в общем, предложил мне работать у себя, даже позволил взять с собой свекровь. Сам он — человек пожилой, семейный. Я и согласилась. Очень мне у них пришлось по душе. Через десять дней и вид у меня стал другой — так спокойно мне жилось. Думала, что вскоре пойду навестить тебя, расскажу, как хорошо устроилась. Но за два дня до того, как мне к тебе пойти, в доме Касима-бхаи собрались гости. Хлопот и беготни было много. И вот ночью, когда я, уложив детей, сама собралась было лечь спать, Касим-бхаи позвал меня и сказал: «У нас ночует гость, господин Моулави, поди отнеси ему фрукты». Я взяла тарелку с фруктами и фруктовый нож и внесла в комнату гостя. Тот сидел на кровати ко мне спиной. Что-то пил из стакана. На стук моих шагов он обернулся, и я вскрикнула — передо мной был Рахим-бхаи! Я поставила тарелку на стол и хотела тут же уйти, но Рахим-бхаи толкнул меня, повалил на кровать, а сам бросился запирать дверь. Я сразу вскочила. Когда он повернулся, то увидел, что в руках у меня нож, а на лице — отчаянная решимость…