Когда шагалось нам легко
Шрифт:
Вскоре я стал наводить справки в пароходных компаниях о бронировании места для отъезда из Мальты в любом доступном направлении; мне сказали, что это возможно, только без гарантии. Предпочтение всегда отдается тем, кто заказывает билеты на большое расстояние. Но попытаться все же стоило – вдруг повезет? Мне уже начал действовать на нервы владелец «Великобритании», который в последние двое суток взял привычку выскакивать из своего кабинета, как только я устраивался в кресле со стаканчиком спиртного, и говорить: «Здрасте-здрасте. Как продвигается ваша книжка? Вы, похоже, и остров толком не осмотрели», а затем ободряюще добавлять: «Чтоб изучить его целиком, всей жизни не хватит, вот так-то». Не прошло и недели после моего прибытия, как я стал ощущать легкие признаки клаустрофобии; в таком состоянии я свесился из кавальера форта «Сент-Джон», выходящего на бухту Гранд-Харбор. И увидел внизу, среди рыбацких лодок, сухогрузов, безликих чиновничьих катеров и лихтеров, сверкающее пополнение: большое белое моторное судно, конструкцией напоминавшее яхту, с широкими, чистыми палубами и единственной желтой трубой. Я спустился по канатной дороге к зданию таможни, чтобы осмотреть судно с набережной. Оказалось, это «Стелла поларис», которая совершала свой второй круиз – первый закончился для меня в Порт-Саиде. Пока я стоял у парапета, от ее борта отделился и причалил к набережной моторный катер с норвежским крестом, трепещущим на корме. Вооруженные фотоаппаратами и зонтиками от солнца, на пристань сошли трое
45
Мандераджо – некогда неблагополучный район Валетты. В романе «Матиас Шандор» Жюль Верн описывал его так: «…в его тесные улички никогда не заглядывает солнце: в высоких желтоватых стенах домов кое-как пробиты оконца, некоторые из них с решетками. На каждом шагу – лестницы, спускающиеся во дворы, похожие на клоаки; низенькие, заплесневевшие, грязные двери, размытые канавки, темные переходы, даже не заслуживающие названия переулка» (перев. Е. Гунста, О. Моисеенко, Е. Шишмаревой).
В рейсе направлением на восток нас ждала однодневная стоянка на Крите. Небольшая гавань Кандия не могла принять «Стеллу», и мы остановились на рейде в бухте, под надежной защитой острова Диа и крутого, выступающего в море мыса у деревни Агия-Пелагия. За укрепленным волноломом, который украшало прекрасное изваяние венецианского льва, стояли разнородные утлые суденышки: маленькая рыболовецкая флотилия, два-три каботажных парусника и донельзя обшарпанные пароходики, курсирующие между Пиреем и островами. На одну из этих посудин грузили партию вина, разлитого в бурдюки из козьих шкур.
В городе есть одна главная улица и разветвленный лабиринт переулков. Сохранились фасад разрушенного венецианского дворца и выщербленный венецианский фонтан с каменными изваяниями львов и дельфинов. Имеется там и мечеть, частично сложенная из капителей и резных фрагментов других венецианских построек. С минарета сбили навершие и устроили в здании кинотеатр, в котором, по удивительному стечению обстоятельств, демонстрировался фильм «Под сенью гарема» [46] . В лавках продавали главным образом оковалки желто-серого мяса, старые наручные часы турецкой работы, комические немецкие открытки и яркие узорчатые отрезы хлопчатобумажных тканей.
46
«Под сенью гарема» – кинокартина 1928 г. режиссера Андре Лиабеля.
В компании своих попутчиков я отправился в музей, чтобы ознакомиться с варварскими обычаями минойской цивилизации.
В полной мере оценить достоинства минойской живописи невозможно, поскольку на огромной площади, доступной для осмотра, всего лишь несколько квадратных дюймов росписей относятся к периоду ранее последнего двадцатилетия, а их авторы при реконструкции обуздывали свой творческий пыл обращением к обложкам журнала «Вог».
Взяв напрокат автомобиль «форд», мы с гидом отправились в Кноссос, где перестраивает свой дворец сэр Артур Эванс [47] (наш гид неизменно называл его «ваш английский лорд Эванс»). В настоящее время готовы лишь несколько комнат и галерей, а остальное представляет собой голый склон, израненный раскопками, но по чертежам, размещенным для нас на главной площадке, мы все же составили некоторое представление о сложности и размахе этого проекта. Если наш английский лорд Эванс когда-нибудь завершит хотя бы часть этого начинания, оно, по-моему, станет воплощением гнетущей безнравственности. Думаю, не одно только воображение вкупе с воспоминаниями о кровожадной мифологии способно превращать в нечто устрашающее и патологическое эти сведенные судорогой галереи и кривые проулки, эти колоннады из сходящих на перевернутый конус столбов, эти залы, а по сути – тупики, куда ведут не знающие солнца лестницы, этот приземистый куцый трон посреди лестничной площадки на пересечении всех дворцовых коридоров – не кресло законотворца и не лежанка для усталого воина: здесь, вероятно, стареющий деспот, съежившись на корточках, улавливал бегущие к нему по стенам галереи шепотов едва слышные провозвестия своего убийства.
47
Артур Эванс (1851–1941) – английский историк и археолог, первооткрыватель минойской цивилизации, организатор масштабных раскопок Кносского дворца на Крите.
Во время моего пребывания случился один занятный казус, который я обнаружил только через некоторое время. На экскурсию в Кноссос я взял с собой фотокамеру, но забыл ее в машине, когда мы пошли осматривать развалины дворца. Помню, вечером того же дня меня немного удивило, что счетчик кадров показывает неожиданно большее количество израсходованной пленки. Я отдал кассету на проявку в судовое фотоателье и с изумлением обнаружил снимки, определенно сделанные не мной; опознать удалось только наш экскурсионный «форд» и шофера, слишком уж прямо сидевшего за рулем. По всей вероятности, он сам и подбил на этот розыгрыш кого-то из своих приятелей, и мне подумалось, что это выдает симпатичные черты характера нашего водителя. Этот человек всяко не рассчитывал получить фото на память или хотя бы лицезреть наше удивление, когда раскроется его безобидная проделка. Мне приятно думать, что он пожелал скрепить наши дружеские отношения прочнее, нежели к тому располагала двухчасовая аренда его автомобиля; он захотел подчеркнуть свое индивидуальное существование вне зависимости от бесчисленных и обезличенных ассоциаций туриста. Я уверен: когда мы походя расплачивались с ним за оказанную услугу и возвращались на судно, водитель забавлялся мыслью об ожидавшем нас маленьком сюрпризе. Вероятно, чувства его были сродни тому удовлетворению, какое получают чудаковатые (и, к сожалению, редкие) благодетели, анонимно отправляющие банкноты совершенно незнакомым людям. Окажись его технические таланты под стать его добродушию, я бы поместил его фотопортрет в этой книге, но боюсь, даже лучший из тех снимков, что имеются в моем распоряжении, не упрочил бы его славу.
После ночи на рейде мы снялись с якоря в ранний час, чтобы при свете дня пройти мимо Циклад.
Мы миновали новый остров, недавно поднявшийся из морских глубин, – пока еще безжизненный холм вулканической лавы. Когда остались позади Никсос, Парос и Миконос, мы вышли в Эгейское море и взяли курс на север, к Дарданеллам, при спокойном море, на скорости в пятнадцать узлов.
– Неужели вы не видите квинквиремы [48] ? –
48
Квинквирема – гребной боевой корабль в Карфагене и Древнем Риме с пятью рядами весел с каждого борта, расположенных один над другим.
49
Офир – загадочная, богатая золотом и драгоценностями страна, упоминаемая в Библии.
На другое утро мы проснулись уже в Геллеспонте, до полудня прошли залив Сувла и миновали полуостров Галлиполи. Море было бледно-зеленым и мутноватым от холодных вод, поступавших из Черного моря. Мраморное море встретило нас неприветливо – холодными ветрами и свинцовым небом, сквозь которое с трудом пробивались вспышки солнечного света.
На подходе к бухте Золотой Рог в воздухе стало темнеть. Над городом плыл низкий морской туман, который смешивался с дымом из печных труб. Купола и башни виднелись нечетко, но даже сквозь эту мглу открывалась необыкновенная панорама; занимавшееся над горизонтом солнце, прорвавшись сквозь тучи, эффектным жестом щедро выплеснуло золотой свет на минареты Святой Софии. Во всяком случае, мне приятно думать, что это был именно собор Святой Софии. Один из восхитительных моментов первого прибытия в Константинополь морским путем – это попытка распознать сей великий храм по репродукциям, на которых мы воспитывались. Один купол за другим открываются взору по мере нашего приближения к берегу, и от каждого захватывает дух. Потом, когда перед нами откроется вся неохватная панорама города, за наше узнавание будут соперничать два памятника архитектуры. Более внушительный – мечеть Ахмеда I. Ее отличительный признак, не имеющий аналогов, кроме Каабы в Мекке, – это шестерка минаретов. Но есть и более убедительный способ проявить свою осведомленность – сказать: «Вот (и указать куда-нибудь пальцем) Агья-София».
«Агья» – это слово всегда будет вашим козырем. Более заумный и снобистский вариант – «Айя-София», но бытует он в самых просвещенных кругах, где, по всей видимости, ничего объяснять не нужно; а в обиходе такая форма названия вызовет настороженность – в ней заподозрят банальную орфоэпическую ошибку.
На следующий день мы за неимением времени сразу поспешили на два часа в «Сераль», султанский дворец, ныне преобразованный в общедоступный музей; смотрителей набрали в основном из числа бывших монарших евнухов. Среди них был один карлик с забавно сморщенным бесполым личиком, одетый в непомерно длинное черное пальто, которое волочилось по полу и путалось у него в ногах – пару раз он едва не упал. Вопреки моим ожиданиям, среди евнухов не было ни одного рослого толстяка. В трудные времена перед окончательным установлением кемалистского режима [50] обеспокоенные евнухи устроили массовую акцию протеста против отмены многоженства.
50
Кемализм – идеология турецкого национализма, выдвинутая Мустафой Кемалем Ататюрком (1881–1953), основателем современного турецкого государства.
Самая поразительная черта «Сераля» – это полное отсутствие комфорта. Чем-то он напоминает выставочный центр «Эрлз-Корт», но включает не одно лишь здание, а большую огороженную территорию, небрежно разбитую на лужайки и рощицы, утыканную киосками и павильонами разных конфигураций и периодов постройки. «Сераль» – это не что иное, как разрекламированное стойбище кочевников. Климат в Константинополе далеко не мягкий. Место для города было выбрано по причине выгодного политического и географического положения, но не из-за благоприятных погодных условий. Здесь гуляют холодные степные ветры, нередко выпадает снег. Однако за пять столетий турецкого владычества ни у кого из султанов, при всем их несметном богатстве и неограниченных ресурсах рабочей силы, похоже, и мысли не возникало соединить многочисленные залы главной резиденции хоть каким-нибудь крытым переходом. Их самые смелые представления о повседневной роскоши не простирались дальше возлежания среди аляповатых шелковых подушек и жевания восточных сластей под свист ледяного ветра в кованых решетках, заменяющих потолки. Стоит ли удивляться, что они привычно согревались алкоголем. Вместе с тем собранные во дворцах сокровища поражают воображение. О хозяйствовании в «Серале» можно судить по такому факту: в ходе инспектирования строений, занятых новой властью на ранних этапах, официальные представители кемалистов обнаружили склад, с пола до потолка загроможденный бесценными фарфоровыми изделиями шестнадцатого века в подлинной упаковке, то есть в том виде, в каком они караванами вывозились из Китая. Распаковать фарфор никто не удосужился – он веками покоился в ящиках. Надо думать, челядь не гнушалась хищениями. Но поразительно другое: невероятное количество ценностей, уцелевших, несмотря ни на что, в период разорения правящей династии. Дворцовые кладовые ломятся от необработанных изумрудов и алмазов – это крупные бесформенно-щербатые капли, подобные обкусанным леденцам; дошел до наших дней и трон из чистого золота, изукрашенный драгоценными кабошонами, и еще один трон, инкрустированный вставками из перламутра и черепахового панциря; во множестве сохранились отделанные драгоценными камнями мундштуки, эфесы, часы, портсигары, табакерки, ручные зеркала, щетки, гребни – по двадцать, а то и тридцать изделий каждого наименования, и все поражают своим великолепием; не утрачены дар Екатерины Великой – туалетный столик, сплошь инкрустированный розовыми искусственными каменьями, и дар Фридриха Великого – другой туалетный столик, декорированный алебастром и янтарем; по сей день существует изысканный японский садик с пагодой из золотой филиграни с эмалями, равно как и модель колесного парохода из красного и белого золота с иллюминаторами-бриллиантами и флажками из рубинов и изумрудов; выставлены для обозрения правая рука и череп Иоанна Крестителя, драгоценные камни для украшения тюрбанов, и драгоценные камни для ношения на цепочке, и драгоценные женские кулоны, и драгоценные камни, используемые как игровые фишки, и те, что можно лениво вертеть в пальцах, перекатывая из ладони в ладонь. Экскурсовод называл округленную стоимость каждого следующего экспоната: «более миллиона долларов». Впрочем, невольно задаешься вопросом: не случалось ли в течение затяжного периода турецкой финансовой несостоятельности каких-либо посягательств на эти сокровища? Ведь кабошон-изумруд или иной драгоценный камень до того легко подковырнуть ногтем и заменить фруктовым леденцом, что невольно думаешь: наверняка время от времени такое проделывают – и кто знает, как часто?
Во время нашей ознакомительной экскурсии непосредственно передо мной шла очень грузная богатая американка; мне выпала честь уловить некоторые из ее реплик. Что бы ни показывал ей гид – фарфор, золото, слоновую кость, бриллиант или янтарь, шелк или ковер, эта счастливица небрежно сообщала, что у нее дома есть точно такая же вещь. «Надо же, – говорила она, – кто бы мог подумать, что это имеет какую-то ценность. У меня таких три штуки, достались мне от кузины Софи, в каком-то чулане лежат: размерами, конечно, больше, но узор – точь-в-точь. Вернусь – надо будет их откопать. Никогда не усматривала вот в этом ничего особенного».