Когда смерть – копейка…
Шрифт:
Каждый сел на тело своего оппонента.
– Послушай, Виталик, позвони-ка ты в органы…, впрочем, – Глеб достал телефон, – лучше я со своего. Тебя в этом городе по номеру могут потом найти и обезвредить.
– Полиция? Дежурный? Товарищ дежурный, тут в парке… Кто мы? Мы – честные граждане. Тут в парке неизвестные хулиганы покушаются на памятник… – Капитан Глеб прикрыл трубку рукой, махнул Виталику.
– Как сейчас это сооружение называется?
– Кажется, пионерам-героям…
– Вот-вот, они тут на памятник пионерам-героям напали, какие-то провода у них в руках, наркотики.… А мы, товарищ дежурный, просто граждане, рядом проходили… Вы приезжайте скорей, а то они тут такого натворят!
Молчаливого как прорвало. Он заорал сквозь кашель, начал материться и плакать.
– Капрал, не сочти за труд, сними со своего подопечного вторую портянку, загерметизируй и моего оратора. Вот так, хорошо.… Чувствую, что в ночном парке наступила заметная тишина. Как сказал бы поэт, стало слышно соловьев.
Глеб улыбнулся.
– Минут семь-десять есть в нашем распоряжении. Нужно убедиться, что охрана правопорядка на сигнал бдительных граждан отреагировала, а то оставлять эти тушки до утренней смены на прохладной земле рискованно.
Он наклонился к мальчишке.
– Ты, конечно, можешь хранить молчание… Понял, извини, начну по-другому. Чего ж ты, болезный, дяденек-то обижать вздумал? Угрожаешь, кричишь на взрослых как обезьяна: «Вау-у!». Ты по-русски ругаться хоть можешь? Кивни головкой-то, богатырь хренов. Сопли до колен, ботинки свои клоунские еле таскаешь. «Вау!» И куришь много, я этого вообще не одобряю.
– Виталик, а ты заметил, какой нынче хулиган-то упитанный пошел! Раньше, в наши времена, шпана мелкая да костлявая в бедных районах-то проживала. Жирному и подраться неудобно с ними было.
Виталик жадно курил. Очищая прутиком грязь с пиджака, Глеб продолжал беседовать со своим сиденьем.
– Папанька-то твой, небось, окорочками мелким оптом торгует? Или польскими колготками? А ты сам, наверно, числишься среди своих знакомых как патриот земли русской, в свободное от школы время узбекских штукатуров по улицам, небось, всей компанией гоняете? Правильно, угадал. А знаешь ты хоть, чем мировые народы в главном-то друг от друга отличаются? Думаешь, рельефом земли, на которой они проживают? Или, может, бананами или осьминогами, которые они у себя там, в разных странах, за завтраком лопают, а? Может, косоглазостью или цветом кожи? Не знаешь? То-то же….
Языки у них разные, кретин, вот главное различие! Вот за что веками умные народы сражались – за свой язык! А ты даже одно русское слово на заборе правильно написать не можешь, как тот самый чурка…! Чем ты тогда от узбека-то своего ненавистного отличаешься, а, патриёт?!
Сидеть было удобно.
Поплакав, молчаливый попробовал было вывернуться из-под Глеба и стряхнуть его на холодную ночную землю, но, коротко получив ещё раз по загривку, опять тихонько захныкал.
– Вот Виталик, довелось мне тут недавно услыхать, как один негритёнок-студент на университетском юбилее стихи Пушкина по-русски читал – аж дух от восхищения перехватывало! А когда вот такие, свои, рязанские морды, пытаются прилюдно про Ницше чего-то для них самих непонятное орать – блевать хочется.
– Знаешь, милок, – Глеб Никитин ласково похлопал лежащего парня по тощему заду, – я ведь лучше тебя знаю, что Цой жив, но не могу согласиться, когда ты и твои дружки-недоумки везде на фасадах карябают, что он «жыв»… Тебе, земеля, хоть иногда в башку приходит такая мысль, что твой дед на Рейхстаге писал грамотней, чем ты сейчас на заборе?
– У моей матушки, Виталь, а ей-то уже за семьдесят будет, почерк до сих пор такой ясный, что когда читаю её письма, знаю, вроде, что на бумаге написано про именины кого-то из родни, а перед глазами всё равно как строчки: «На холмах Грузии лежит ночная тьма…».
Виталик бросил огонек сигареты в кусты.
– И у меня ведь дядька родной был, в Песочном, помнишь, жил, скотником работал. Так он «Евгения Онегина» под портвейн так дубасил наизусть, что мы пацанятами только его в гостях-то в деревне и слушались…
– Правильно, дружище! А эти вот, народные мстители, и книжек не читают, и взрослых не слушают. Ну и молодёжь нынче пошла, тьфу! Даже драться как следует не умеют! И ведь всё это происходит из-за повальной неграмотности и нелюбознательности. Нас-то в свое время основам махаловки учили даже классики. «Упор на левую ногу, правая напряжена и чуть согнута. Удар не только рукой, но и всем телом, снизу вверх, под подбородок». Как же был прав славный матрос Жухрай!
– Не-е, Глебка, ты чего-то не про то говоришь. Разве можно с этими гадёнышами только книжками обходиться?! С монтировкой нужно ходить вечерами по нашему парку, вот! Это ведь ты был с самого своего детства домашним и книжным мальчиком, а эти…, эти учатся своим гадостям в подворотнях.
Глеб поёрзал, устраиваясь поудобней.
– Докладываю. После внимательного штудирования книги «Как закалялась сталь» мною была так же тщательно изучена другая книжица – «Побывай в Пэррисе и умри». Там уже было не про революционных российских матросов, а про подготовку современных американских спецназовцев. Соответственно, оттуда уже запомнились более жёсткие цитаты и, извиняюсь, более садистские приемы.
А потом, после книжек-то этих полезных, случалось в моей жизни всякое интересное по этой теме. В мореходке с товарищами гоняли курсантскими ремнями гражданских хулиганов. И не раз. Бились за справедливость с нехорошими красномордыми мужиками в пивняках. С возрастом география расширялась – в Херсоне, на прекрасном южном пляже, местные ребятишки покушались как-то на святое, старались бить меня исключительно не по лицу, но, как видишь, выстоял, удалось тогда сохранить всё ценное, что было на тот момент в моем растущем организме. Потом ещё пару раз приходилось вставать вдвоем, втроем против толп мелких азиатов с корейских тунцеловов в барах Санта-Круса и Лас-Пальмаса. Тут уж больше от их нехороших рабочих ножей приходилось уворачиваться, да и не кулаками, а всё больше ногами братьев-землян гасить.…
Паренёк под Глебом застонал и зашевелился.
– Правильно. Критику снизу принимаю. Не всё так гладко было в быту у гладиатора. С огромным педагогическим удовольствием вспоминаю до сих пор случай, когда однажды в мореходке меня посадил на задницу один боксер. Нас, щенят-первокурсников, вдвоем против этого кандидата в мастера в ринг для спарринга выпустили. Мы, юные да дерзкие, сразу же приноровились стукать дядьку-третьекурсника по щекам – то один, то другой из нас шлепал его несильно, но обидно, а он смиренно так уворачивался, уворачивался… Видно, тренер в тот раз попросил его не особо с нами жестоким быть. Потом глазки у кандидата как-то нехорошо красным налились и вот, после одного моего особенно смачного удара ему по уху, он что-то быстро сделал правой рукой, а я, до сих пор всё прекрасно видящий и всё слышащий, сначала в густой такой, внезапной тишине медленно-медленно опустился на колени, потом, так же не спеша, сел на свой кормовой отсек. И сидел я на ринге в совершеннейшем счастье, думал, что жизнь хороша, пока наш тренер мокрое полотенце мне на голову не накинул.