Когда снега накроют Лимпопо
Шрифт:
– У тебя всегда есть мало.
– Ладно, не будем брать практическую часть нашей ситуации. Но Чебик с самого рождения живет со мной, так что по идее это ты должна нам платить.
Тави вскинулась:
– И с чего?!
– С того, – я и не заметил, что встал с кресла и уже расхаживаю взад-вперед по комнате. – Я же сказал, оставим это. Как ты собираешься обращаться в суд? Во-первых, и в самых главных, тебе нужны документы. Для начала – паспорт. У тебя есть паспорт?
Риторический вопрос. Конечно, у летавицы отродясь не было никакого паспорта. Это обстоятельство,
– При чем тут паспорт? – пожала плечами Тави.
Лямка воздушного сарафана соскользнула к белоснежной тонкой ключице.
Я сглотнул, срочно вызывая фантазию: Тави в обнимку с Ираклием. Полегчало.
– Там появилась сумка, Захар! Это такая сумка… При чем тут паспорт?
– Нет паспорта, нет алиментов, – обрубил я, – и вообще…
Не стоило мне говорить Тави это, но обида и на нее, и на Чеба, который не оправдал сегодня моих ожиданий, затмила разум.
– Чеб весь в тебя, – зло произнес я. – Мне стоит огромных трудов взрастить в нем хоть какие-то моральные принципы. Сегодня он в зоопарке…
– Ой, брось, – махнула рукой Тави. – Он уже сам о себе может позаботиться, не стоит его так гиперопекать. У тебя сколько алиментов сейчас есть? Если мы не можем пойти в суд, обойдемся без него, так ведь?
– В четыре года? – возопил я. – Как Чеб о себе позаботится в четыре года?
– Ну, у него же, кажется, уже есть зубы? – рассеянно спросила Тави.
Она явно думала о новой сумке и ни о чем больше.
– Конечно, есть, – подтвердил я. – Но…
– Ну, так вот! – торжествующе завершила разгорающийся спор Тави. – Раз есть зубы, он может жевать еду, а, значит, у него появился стимул ее добывать. Голод, знаешь ли не тетка, всему научит… Понятно объяснила? Давай быстрей, у меня еще есть дела.
– Торговый центр открывается через несколько часов, – резонно заметил я. – Какие у тебя могут быть дела до его открытия?
– Почему у меня не может быть дел? – поинтересовалась Тави, нисколько не обидевшись.
Она вообще никогда не обижалась. Это безумно нравилось мне в первые месяцы нашего своеобразного знакомства, а потом стало бесить. Как и все, что связано с ней. Я достал из бумажника, который накануне выложил из жилетки на стол, три пятитысячных купюры.
– Потому что такого понятия, как дела, у тебя в принципе нет. Вот, возьми. Это вся наличка, больше не могу. И я, между прочим, начал рассказывать о сыне, если ты не заметила.
– А… – добродушно протянула летавица, шурша купюрами. – И что там?
– Он сегодня кидался камнями во льва, – зачем-то сообщил я.
Знал же, что ей это глубоко фиолетово, но каждый раз словно надеялся: Тави проявит мало-мальское любопытство. Ну не может же у нее начисто отсутствовать материнский инстинкт. Это не то что не по-человечески, это вообще на уровне инфузорий.
– И сильно кидался? – спросила, и в самом деле, кажется, заинтересовавшись.
– Настолько, что ветеринар зоопарка, застукав его на месте преступления, надрал уши. Литвинов…
Тави вдруг подлетела в кресле. Ее прекрасное нежное личико исказилось яростью.
– Как так? Литвинов? Уши? И котенок позволил этому ветеринару прикоснуться к своим ушам?
– Он маленький, Тави. Он еще не может что-то позволить или не позволить. Ребенок зависит от взрослых. И, кроме того, Чеб и в самом деле провинился. Нападать на того, кто не может ответить – это… Недостойно.
Последнее я произнес уже обреченно. Она не поймет.
– Мальчик должен был тут же наказать обидчика! – к моему удивлению ненависть во взгляде обычно бесстрастной Тави не успокоилась. – Даже ценой своей жизни! Это дело крови.
– Ты не мать, – в который раз за годы нашего общения произнес я. – Ты кукушка. Это все, что тебя беспокоит? Что кто-то с твоей кровью позволил чужому дотронуться до ушей?
– Это недопустимо! – Тави резко направилась к окну, закрытому мной на двойной шпингалет. – Еще и ветеринару Литвинову.
Будто она знала, кто такой ветеринар Литвинов…
– Эй, ты куда, – попытался ее остановить. – Я же сказал – через дверь.
– Ну, Захар… – жалобно произнесла Тави, глядя мне в лицо прекрасными глазами, – темно же еще. Никто не увидит.
– Нет, – твердо сказал я, но она уже открывала фрамугу. – Кстати, не хочешь ли ты взглянуть на сына?
Вопрос, конечно, как всегда остался риторическим. Он даже не завис в воздухе. Прошелестел тенью по стене и испарился.
– Пока, Захарушка, – пропела уже с той стороны подоконника. – Пусть день твой будет удачным!
И пропала. Только тонкое крылышко прозрачно блеснуло в занимавшейся заре.
Я подошел к открытому после стремительного ухода Тави окну. Контуры старого города проступали из тумана раннего утра, словно буквы несуществующего алфавита. Первыми проявлялись крыши домов, плоские и треугольные, вытянутые в башенки и распластанные под разноцветной черепицей. Затем они углублялись в улицы, обозначались рядами домов, уходящими к старой площади, вымощенной нарочитыми булыжниками.
В этой проявляющейся тишине оставалось нечто важное накануне появления Тави, но я забыл. Оно тревожило сейчас, но я никак не мог вспомнить, что же случилось перед разговором с летавицей. И еще…
– Черт, – я хлопнул себя по лбу. – Не закрыл окно в комнате Чеба…
До полнолуния еще неделя, но все же…
Глава вторая. Служба управников на месте трагедии
Утром я отвел сына к бабАне в соседний подъезд.
– Ты ж мой котенок, – привычно закурлыкала бабАня вокруг Чеба, – мой же ты славный, мой хороший…
Чеб как-то странно прижался ко мне, не желая проходить дальше.
– Ты чего? – я мягко подтолкнул его. – Сегодня без капризов, и сам знаешь почему.
В моем голосе назревала гроза, и Чеб, вздохнув, как-то искоса и вопросительно посмотрел на няню. Мне показалось, он ждал от нее каких-то слов, а БабАня все говорила «про другое». Словно она стала вдруг совсем чужой, той, которую мой сын не знал. БабАня не замечала напряжения, сквозившего в зажатых движениях Чеба.
– Два дня тебя не видела, ты, кажется, подрос…