Когда тают льды. Песнь о Сибранде
Шрифт:
– Ты сегодня уйдёшь на вечер? – спросил, как только прочли молитвы да уселись за стол, Илиан. – А когда книжку дочитаешь?
– Уже и сам можешь, – усмехнулся я. – А мне потом расскажешь, чем кончилось…
Грамоте обучал сыновей я: Орла письменности не разбирала. Грамотеем себя я не считал, в науках не разбирался, с древними искусствами не ладил, но выучить детей буквам да числам смог. Так и повелось: долгими вечерами читать одну из пяти имевшихся в доме книг, постепенно, страница за страницей, прочитывая один фолиант за другим.
После завтрака Никанор с Назаром, прихватив перевязанную мною шкуру косули, умчались
За пеленой чистых голубых глаз я видел юную жизнь, погибающую из-за злого колдовства, и думал, думал, думал… как, как помочь… как…
Убирал я в доме рассеянно, вновь поддаваясь тягучим, как болото, мыслям. Потому и не сразу встрепенулся, когда скрипнула за спиной – ах да, смазать петли – дверь, и в дом вошла Тьяра.
– Что ты, Сибранд, – всплеснула руками она. – Я бы сама! Я же обещала: зайду…
– Спасибо тебе, Тиара, – искренне поблагодарил я. – Да только вовек не расплачусь с тобой за доброту…
Соседка вспыхнула от похвалы и от моей маленькой хитрости: так, с мягким сикирийским говором, её имя выговаривал только я.
– Как ты сегодня, Ол-лан? – подразнила ребёнка Тьяра, присаживаясь на корточки перед шкурами. – Хорошо?
Сын заулыбался чуть шире – кормилицу младший любил – и я с лёгкой душой оставил мальца на попечение соседке. Тьяра уже скинула меховую накидку – мой подарок, знак благодарности – и хлопотала у очага.
– На обед-то и вечер ничего у вас нет, – пояснила, не оборачиваясь. – Голодными останетесь…
Я уже не возражал, не обращая внимания на вопиющую совесть. Не давал я ей ложных надежд! И за заботу благодарил исправно, не забывал ни о мясе, ни о шкурах, ни о новых сапогах – расплачивался за помощь с лихвой! И всё же…
Взгляд, который, таясь, бросила на меня из-под ресниц рыжая Тьяра, сказал мне больше, чем тысяча слов. И оттого на душе стало ещё противней.
– Яйца в подвал отнёс, кур покормил, – сообщил, врываясь в дом, Илиан. – Можно я теперь… о, Тьяра!
Сын подлетел к соседке, порывисто обнял за талию. Я нахмурился, но промолчал: я мог сколько угодно сдерживать себя, но младшим моим детям нужна и ласка, и забота – всё, чего им не хватало после смерти матери, и что давала им Тьяра, как мне хотелось думать, совершенно искренне.
– Можно, – разрешил я поскорее, чтобы разорвать цепкий круг мальчишеских рук вокруг талии Тьяры. – Беги к братьям. Только мёд на ледовой горке не разлейте, да возвращайтесь к обеду! Слышал?! Соседским мальчишкам пробовать не давайте, не как в прошлый раз!..
Илиан вылетел из дому пущенной стрелой, даже не дослушал; засобирался и я.
– Силки проверю и вернусь. Вечером собрание, – пояснил соседке, надевая поверх рубашки меховую куртку. Сверху натянул кожаный доспех, заправил ножи за голенища сапог, приладил охотничий пояс, закинул за спину походный мешок.
– Я пригляжу за детьми, не беспокойся, – не подымая глаз, тихо отозвалась Тьяра, и мне отчего-то сделалось душно в собственном доме.
– Не скучай, Олан, – я погладил малыша по голове, царапнул мозолистой ладонью нежное личико. – Я скоро…
Вышел из дому, прихватив лук со стрелами да пару боевых топоров: всякое в лесу случалось. На крупного зверя охотиться не собирался: шкурами заниматься недосуг. На настоящую охоту я уходил на день-два, а раньше, при Орле – и на целую седмицу. Теперь ограничивался тем, что посылал Великий Дух: хвала небу, зверьё в наших лесах не переводилось.
Мохнатый Ветер встретил меня приветственным ржанием, тряхнул роскошной гривой – никак, Назар гребнем прошёлся – и едва не сорвался с места в галоп, как только я запрыгнул в седло.
За ворота вышли шагом – перегнувшись через круп, захлопнул тяжёлую калитку – и отправились трусцой по протоптанной дорожке к окраине леса. Деревня оказалась за спиной – мой дом стоял почти на самом краю – и я расслабленно выдохнул, распрямляя будто судорогой сведённые плечи. Позади оставались мои сыновья, дом – маленький мир, созданный по крупицам – за каждый миг счастья в котором я платил упорным, упрямым, настойчивым трудом. Впрочем, как и все здесь – слабые духом на северной границе не приживались. Когда впервые я оказался в Ло-Хельме, то уходить уже не хотел. Почувствовал родину сердцем, вдохнул её с первым глотком колючего ледяного воздуха.
До семнадцати лет я знал лишь казармы имперского легиона, в котором числился целый год до службы в Стонгарде. Воспитывал меня бравый сикирийский капитан, которого повысили до примипила уже перед самой смертью; таскавший подобранного на улицах столицы мальчонку из одного места службы в другое. Как ни искал мою родню дядя Луций, не нашёл никого, и с тех пор я знал лишь одного родственника – моего капитана. Это он обучил меня грамоте, он выучил воинской науке, он поставил на окрепшие ноги запуганного уличного щенка. Это с ним я впервые заговорил, его слушал, от него учился, и ради него старался – чтобы неизвестно как затесавшийся в сикирийской столице маленький стонгардец ещё доказал всему легиону, что капитан Луций не даром старается, терпеливо вкладывая в приёмыша капля за каплей весь накопленный за жизнь опыт. И это примипила Луция я провожал в последний путь в свои шестнадцать лет, кусая губы, чтобы сдержать глухие рыдания над телом человека, заменившего мне отца.
Нет, дядя Луций не зря старался. Я вырос, стал сильным. Щенок обернулся волком, навсегда запомнив оказанную ему доброту сикирийского капитана.
А потому настроений стонгардцев я не разделял, когда заходили разговоры о том, чтобы отделиться от Объединённой Империи, стать, как прежде, обособленными от тёплых и сытых сикирийских земель. Я и раньше не поддерживал таких разговоров, а теперь, когда бездетный староста деревни на удивление поселянам передал бразды правления мне перед смертью, научился и вовсе такие мысли пресекать. Нет ничего доброго в том, чтобы отделиться от народа, с которым нас связывает одна вера, одна кровь, и уже много сотен лет – одна история. Альды и брутты только того и ждут, пока мы разойдёмся по углам, и – прощай, тёплая Сикирия, прощай, прекрасный Стонгард! Как тысячелетие тому, станем для альдов рабами, будем взирать безмолвно и беспомощно, как неугомонные брутты вырубают наши леса, разбивают наши рудники, мародёрствуют в городах и сёлах, прибирают к себе ценную руду из горных шахт…