Когда-то там были волки
Шрифт:
Я оседлала забор площадки для выгула лошадей и наблюдаю. Руки упираются в грубо оструганное дерево, под ногтем заноза. И я тоже сижу на том коне, я — моя сестра, прижавшаяся к теплому дрожащему сильному животному, и чувствую большую уверенную руку отца, которая придерживает меня, я — и отцовская рука тоже, я — и жеребец, и легкий груз у него на спине, и холодный металл в пасти.
«Всем божьим тварям известна любовь», — говорит отец. Я вижу, что объятие Эгги становится ласковым и горячим. Конь ее не сбросит.
Но голова жеребца поднимается в розовом вечернем свете; ветер принес ему запах, и он бьет копытами по земле. Я поворачиваюсь
«Тише», — говорит отец, успокаивая и коня, и дочь. Но мне кажется, уже поздно. Потому что я это уже увидела. Из леса смотрят два немигающих глаза.
Наши взгляды встречаются, и на мгновение я становлюсь волком.
В то время как позади меня сестра падает со вставшей на дыбы лошади…
Я просыпаюсь, в растерянности из-за сна, который снится часто, сна-воспоминания. Несколько мгновений я лежу в теплой кровати, перебирая в голове подробности, но приход дня нельзя отрицать — через окно струится свет, и мне надо будить сестру.
— Доброе утро, дорогая, — шепчу я, нежно убирая волосы Эгги с ее лица и осторожно помогая ей встать.
Я веду ее мыться, и она позволяет мне раздеть себя и посадить в ванну.
— Там светит самое настоящее солнце, — говорю я, — так что давай лучше помоем тебе гриву, вдруг тебе захочется посидеть на крыльце, чтобы высушить ее.
Мое предложение нравится ей не больше, чем все остальное, но я и сама знаю, что болтаю попусту: ясно ведь, что сегодня Эгги на улицу не пойдет.
— Волки в загонах. Они хорошо перенесли путешествие, — рассказываю я, втирая ей шампунь в корни волос. — Рвутся домой.
Она не отвечает. Нынче один из ее дурных дней, а значит, я могу говорить и говорить, а она станет только равнодушно смотреть на что-то скрытое от моих глаз. Но я все равно буду делиться с сестрой новостями — вдруг она услышит меня из своего далека.
Волосы у Эгги густые, длинные и белесые, как у меня, и, равномерно нанося кондиционер на спутанные пряди, я размышляю: может, она была права и следовало их состричь? Ей сейчас все равно, но я, хотя с ними много возни, не могу решиться избавиться от этой гривы, которой она всегда отличалась, которую я всю жизнь расчесываю, заплетаю и подравниваю.
Если бы мы не перевезли волков через океан, они бы смогли сбежать. — Я помогаю Эгги вылезти из ванны и вытираю ее, потом одеваю в теплую удобную одежду и сажаю около камина, а сама начинаю готовить завтрак. — Между Шестой и Девятым пока не возникло влечения, — говорю я. — Но они, по крайней мере, не загрызли друг друга.
Эти слова вылетают из моего рта так буднично, что я вздрагиваю. Неужели всякой любви уготован такой путь? Всегда ли страсть несет риск смерти?
Но Эгги мои слова ни о чем не напоминают — она слишком далеко, до нее не дотянуться. Я готова следовать за ней повсюду, куда бы она ни отправилась, но этого места я боюсь больше всего на свете. А еще боюсь, что однажды она перестанет оттуда возвращаться.
Сестра не ест яичницу, которую я ставлю около ее локтя, — слишком устала, слишком утомлена душой и не в силах справиться даже с такой малостью. Я медленно, бережно расчесываю ее влажные волосы и веду разговор о волках, потому что, кроме ярости, у меня остались только они.
Голубой коттедж расположен недалеко от базы. Оба дома находятся на краю леса Абернети, одного из последних остатков древнего Каледонского
Обогреватель у меня в машине работает на полную мощность. Дорога обледенела, начался легкий снегопад — медленно кружащиеся снежинки плетут в воздухе кружево. По сторонам раскинулись красивые пейзажи: деревенский простор, пологие холмы, извилистые замерзшие реки, густые леса.
Когда впереди вдруг появляется черная лошадь, я поначалу подозреваю, что у меня видение. Хвост струится позади нее, как черная комета. Я слишком поспешно жму на тормоза, и колеса начинают вихлять. Машина описывает полукруг и останавливается посередине дороги, развернувшись в обратном направлении, и я как раз успеваю заметить, как лошадь исчезает между деревьями.
Пока я осторожно увожу автомобиль на обочину, в груди у меня давит.
Около меня с грохотом тормозит пикап.
— Эй, у вас все хорошо? — окликает мужской голос из приопущенного окна со стороны водительского сиденья.
Я киваю.
— Лошадь не видели?
Я показываю рукой, куда она убежала.
— Фу ты черт, — ругается водитель, и пикап, к моему изумлению, мгновенно съезжает с дороги вслед за животным.
Я в ужасе смотрю, как он буксует в снегу. Проверив время, я выскакиваю из машины и иду по следу шин. Это несложно: в снегу остались две борозды.
Снег сыплется гуще, падает вокруг меня. Я спешу, опаздываю на работу, но все равно. Я запрокидываю голову и смотрю наверх. Хлопья ложатся мне на губы и на ресницы. Рука тянется к прохладной, похожей на бумагу коре березы. Во мне дышат воспоминания о сорока тысячах тополей с густыми канареечно-желтыми кронами и таких же живых, как мы.
Лес умирает. Мы его убиваем.
Крик откуда-то издалека.
Я отбрасываю воспоминания и бегу. Мимо пикапа по глубокому снежному покрову, нарушенному только шагами незнакомца и следами копыт взбудораженной лошади. Вся мокрая от пота, я добегаю до реки — узкой полоски льда между крутыми берегами.
Его темная фигура впереди. Внизу на льду стоит лошадь.
Даже с такого расстояния чувствую я холод под ее копытами. Убийственный холод. Мужчина высокий, но его фигуру под многослойной зимней одеждой не разглядеть. Волосы короткие, темные, как и борода. Рядом с ним спокойно сидит чернобелый колли. Мужчина поворачивается ко мне.
— Вы в курсе, что это заповедный лес? — спрашиваю я.
Он с недоумением хмурится.
Я жестом показываю на его пикап и разворошенный им снег.
— Не боитесь нарушать закон?