Когда уходит Осень
Шрифт:
Потом он положил Ану на спину и ладонью провел по ее телу. Он ласково ощупывал каждый ее дюйм, нежно поворачивая то так, то этак, пока его пальцы не изучили всю ее. То же самое он проделал языком, чтобы насытить и этот орган чувств.
Из глаз Аны покатились слезы. Она еще ни с кем не была столь близка, Финн увидел ее такой, какова она есть на самом деле, прочувствовал ее насквозь, все грани ее существа, как прекрасные, так и ужасные. Она поняла, что он принял все это, впитал в себя, чтобы в каком-то смысле самому стать ею. Это было больше чем секс, это было живое, одухотворенное и яркое действо.
Когда у них осталось совсем мало времени, животное чувство, повинуясь инстинкту, уползло, сытое, ленивое и сонное. Они лежали рядом, но в них уже не было прежней плотской страсти. До сих пор они не сказали друг другу ни слова. Он поцеловал ее в висок.
— Я люблю тебя, Ана, и буду любить
— И я люблю тебя. — Она крепко прижала его к себе и шепнула на ухо: — Какие мы с тобой счастливые.
И тогда раздался тихий стук в дверь…
Отам отправила их принять ванну, быстро и по отдельности. Они молчали: заговор начал действовать и сознание обоих было занято тем, чтобы упрятать часы, проведенные ими вместе, в свои тайники. Они долго стояли обнявшись, потом попрощались. Отам отвела Финна к его машине и провела ладонями по его лицу, чтоб он доехал домой без приключений. Потом, пока Ана качалась в кресле-качалке, поменяла простыни. Покончив с этим, переодела Ану в хлопчатобумажную сорочку и уложила на кровать. Подоткнула одеяло, как это делают детям, и задула свечи. И не успела закрыть за собой дверь, как Ана уже спала.
Финн проснулся в восемь утра, гораздо позже, чем обычно. Его не смогли разбудить даже яркие лучи солнца, давно уже бьющие в окна. Он протер глаза, протянул руку, но вдруг вспомнил, что Джинни гостит у родителей. Спал Финн крепко, давненько не было, чтобы всю ночь ни разу не просыпался. Ему привиделся какой-то удивительно приятный сон, но как ни пытался он его припомнить, так и не смог. Финн встал и спустился на кухню. Сварил кофе и долго в полном одиночестве пил его, слушая щебет птичек за окном и тиканье часов на камине. Чувствуя угрызения совести, он понял, что ему это нравится.
— Я дома! — крикнула Ана, открывая дверь. Ее охватило неожиданное чувство дежавю: Джакоб с Рассом сидели на тех же местах, где она вчера их оставила.
— Привет! — ответили они в один голос.
— Ну, рассказывайте, как провели праздник! К майскому дереву ходили?
— Да, мам, там было так здорово! Все нарядились в старинную одежду, играла музыка, продавали вкусные сосиски, и я тоже разрисовал себе лицо.
— Значит, весело провели время. Жаль, что меня не было.
— А у тебя как прошло, дорогая? Как ваша женская сходка? — спросил Джакоб. — Много новых знакомств?
— Целая куча. Эстрогена не осталось ни капли, честно говоря. Спасибо, что дали возможность оттянуться.
— Да пожалуйста. Я рад, что ты повеселилась.
— Пойду приведу себя в порядок. Я быстро.
Ана поднялась по лестнице и вошла в спальню. Перерыла все в сумочке, потом еще раз. У нее было чувство, что она что-то забыла у Отам.
«Да бог с ним, — подумала Ана, — если Отам что найдет, сразу сообщит».
Она посмотрела на будильник. Было девять минут десятого. Мельком глянула на себя в зеркало.
— Хмм, — сказала она вполголоса.
Действительно, хм, хм и еще раз хм.
Мой дорогой Финн, как это все удивительно… Но я нисколько не удивлюсь, если первая часть нашего романа закончится настоящим чудом, потому что до сих пор все, что происходило между нами, было похоже на чудо и приближало меня к Богу. Я не писатель и не естествоиспытатель какой-нибудь. Я всегда была склонна плыть по течению жизни и принимать все, что со мной происходит, как данное. Но встреча с тобой все изменила: я стала больше думать, многим интересоваться и задавать вопросы. Это все благодаря тебе, именно ты заставил меня пробить рутинную скорлупу жизни и взглянуть на мир новыми глазами.
Нам с тобой предстоит большая работа, у нас в руках нити многих жизней, и мы должны свить их по-новому. И я верю, всем сердцем верю, что у нас все получится. Когда паутина эта будет свита заново, мы нащупаем те самые нити, что прежде считали тонкими или оборванными, и они выведут нас на чистую и твердую дорогу, на которой мы снова встретимся.
В моей душе уже есть для тебя место. Я закрываю глаза и вижу перед собой освещенный жарким летним солнцем запущенный сад. Чего здесь только нет: кусты сирени и жимолости, густые заросли лаванды, а между ними красивые камни и шпалеры ивняка. Ты стоишь как часовой и внимательно смотришь, чтобы не пропустить моего прихода. И я приду, приду, я обязательно разыщу тебя. Я буду любить тебя всегда, и, читая эти строки, ты узнаешь, что всю жизнь я ждала только тебя одного…
Через три дня после праздника Бельтайн, вынимая из ящика почту, среди рекламных листков и каталогов Отам с удивлением обнаружила письмо. Это был особый конверт, толстый, белого цвета, из тех, что
Дорогая госпожа Авенинг, едва ли Вы могли ожидать подобного письма именно от меня. В последние восемь лет между нами не было никаких отношений. И главным образом по моей вине. Я и не пыталась завязать с Вами знакомство, хотя Вы наверняка могли бы помочь мне приспособиться к жизни в этом городе. Думаю, отчасти по этой причине я сейчас и пишу Вам это письмо с просьбой взять меня к себе в качестве Вашего протеже. Я родилась не в Авенинге, но очень полюбила этот город и всегда хотела — как ни странно это звучит, — чтобы эта любовь стала взаимной. Теперь я понимаю: чтобы это случилось, с моей стороны требуется приложить усилия. Поэтому я и хочу принимать в жизни города большее участие. Думаю, что я готова во всем подчиниться Авенингу.
Мой брак терпит полный крах. Я стараюсь хранить это в тайне. Я знаю, что и Вы никому не станете рассказывать. Но иногда мне кажется, что все вокруг давно знают об этом и, встречая меня на улице, жалеют, видя, как я несчастна и в каком тупике оказалась. Всю свою жизнь я посвятила мужу: я помогаю ему в работе, поскольку он занимается своим любимым делом, а я лишь веду записи учета. У меня нет от него никаких секретов, он знает обо мне все, и плохое, и хорошее. И даже мой ребенок, которого я носила под сердцем, — это и его ребенок тоже. У меня нет ничего сокровенного, что бы принадлежало только мне одной, — и это еще одна причина, побудившая меня писать Вам. Мне отчаянно хочется иметь что-то свое. Я плохо разбираюсь в магии, но я, конечно, понимаю, что вы занимаетесь именно этим. Надеюсь, вы не обидитесь на эти слова. Ваша книга, Ваши идеи, как бы ни казались они мне чужды, всегда будут вне досягаемости интересов Финна. Это принадлежало бы мне одной, это именно то, чему я могла бы посвятить всю себя.
Перечитала написанное: только не подумайте, что я злюсь на себя. Немного, конечно, злюсь, но, может быть, это письмо поможет мне вырваться из губительных сетей, в которые я попала. Если Вы даже не выберете меня, надеюсь, подадите мне добрый совет, как стать в Авенинге хоть сколько-нибудь значимой фигурой.
Искренне Ваша,
«Так-так, — думала Отам, барабаня пальцами по столу. — Становится все интересней».
1 АВГУСТА: ЛУГНАСАД
Даже ночная тьма не помогала Пайпер Шигеру уснуть. Час ли ночи, два или четыре — сон никак не приходил к ней. Как же ей хотелось забыться, провалиться в черноту и хоть на время ничего не чувствовать! Но она лежала на постели, которую делила с мужем столько лет, что и пальцев не хватит пересчитать, и бездумно смотрела в потолок. В жизни бывает всякое, и радость и горе, а в этом доме она была счастлива.
Стараясь не разбудить мужа, Пайпер шевельнулась, осторожно откинула одеяло и посмотрела на эту развалину, на то, что осталось от ее тела, которым она когда-то гордилась. Будто узница из лагеря смерти — да в строгом смысле так оно и есть. Тело ее умирает: дух борется со смертью, но терпит поражение.
До того как началось лечение, одного самоотречения было достаточно, чтобы влачить день за днем. Теперь она вспоминает то время с ностальгической тоской, как вспоминают возвращение домой из долгого странствия, как первый поцелуй. Она была уже больна, но больной себя не ощущала и могла делать вид, что здорова, порой совсем забывала про болезнь, а порой вела себя поистине стоически. Но после того как она побывала в лапах докторов, повалялась в больнице, прошла курс химиотерапии, самым страшным оружием рака против нее стало зеркало. Она не сразу догадалась убрать из дома все зеркала, боялась, что ее посчитают глупой и суеверной, ну надо же, и теперь подолгу беспомощно стояла перед своим отражением, глядя, как чахнет не по дням, а по часам.
Когда у Пайпер выпали волосы, психологической военной кампании пришел конец, зато всерьез началась битва за физическое существование. Она нездорова, она серьезно больна — эти слова она воспринимала как оскорбление. Страдания ее не описать никакими красками: в английском языке таких выражений просто не было. Впрочем, это служило лишним доводом за то, что во всякой ситуации у человека есть надежда. Если мы не могли это как-то назвать, значит, его просто не существует. Но Пайпер понимала, что это не так.