Когда вернусь в казанские снега…
Шрифт:
Мы останавливались в узких улицах города, заходили во дворы, в эти маленькие колодцы с полусгнившими галереями, с пальмами в кадушках и с кальсонами на верёвках.
– Хорошо, но не то. Не то, – бормотал Игорёк. – Вот это да! – вдруг вскричал он.
На фоне заката на большой высоте трепетали между домами голубые дамские трусики.
– Вот это мы снимаем! Железно!
Поселился я в одной комнате с заместителем директора картины Иваном Генриховичем Лодкиным. Это был человек тонкой кости, изящного склада, но
– Корзинкин! – орал он на меня. – Опять в носу ковыряешься? Сбегай-ка за пивом, олух царя небесного!
– Стыдно, Иван Генрихович, – говорил я ему. – Бесчинствуете, как извозчик.
Ежедневно мне приходилось выполнять особые поручения Игорька. Без меня у «Больших качелей» просто всё валилось из рук.
– Понимаешь, нужно мне организовать массовку из стариков, – говорил Игорёк, – из одних только настоящих стариков, с длинными белыми бородами.
И я как сумасшедший носился по городу в поисках таких стариков. Нашёл двадцать семь человек. Хорошо, что помог мне председатель местного совета пенсионеров, второй муж моей тёти Ани.
В другой раз потребовалось шесть виолончелей и пять контрабасов. Тут пришлось уламывать директора филармонии, который, к счастью, был мне знаком по прежней культпросветработе.
В таких делах проходили дни, я сильно уставал и даже не находил времени, чтобы взять у Игорька сценарий и вжиться в образ Конюшки.
– Ничего, – говорил Игорёк, – через недельку всё наладится, и тогда у тебя будет время.
На третий день к вечеру я вернулся в номер. Лодкина, к счастью, не застал и рухнул на кровать, как обессиленный колосс.
Смертельно я устал и думал, что сразу засну, но в голове у меня всё крутилась карусель: старики, виолончели, бачки для полевой кухни, телефоны, квитанции, ордера и что делать с аморальным гримёром Чашкиным.
Я уткнулся носом в подушку, когда вдруг рванули дверь и послышалось посвистывание Ивана Генриховича. Он хлопнул меня ладонью по одному месту и сказал:
– Эй ты, Попа Новый Год, вставай! Ирина приехала, ищет тебя по всему городу.
Я вскочил и дико посмотрел на Лодкина. Тот уже полулежал в кресле и ухаживал за своими ногтями.
– Цирк, – сказал он, – комедия дель арте.
– Где она?! – закричал я.
Лодкин пожал плечами. Я выбежал из гостиницы.
Был воскресный вечер, набережная наполнялась народом. Все были спокойны и веселы, один только я носился как бешеный из конца в конец, туда и обратно, от гостиницы до морского вокзала, по всем шашлычным, чебуречным, бульонным, пирожковым. Ирины нигде не было. Отчаяние охватывало меня.
Вдруг я увидел её. Она сидела на гальке под парапетом. Она сидела одна, пляж был пустынен на всём протяжении, и перед ней было только неспокойное древнее море и чайки, она сидела там, как Ифигения в Авлиде.
«Как я мог так поступить с ней? Какой я скот! Почему я
– Миша, как вы могли? – тихо сказала она таким голосом, что у меня остановился в организме ток крови.
– Можете ли вы меня простить? – спросил я.
– О чём разговор? – сказала она, вставая. – Пойдёмте гулять. Мне здесь нравится. Здесь чудесно. Какой вы чуткий…
Знаете, может быть, я излишне откровенничаю, но волосы у неё в этот момент развевались под ветром, глаза её сияли, блестели зубы; готов поклясться, что она была счастлива в этот момент нашей встречи.
Мы поднялись на набережную и тихо пошли по ней. Я позволил себе взять её под руку. Локтем она чуть прижала к себе мою руку.
По набережной шли изысканно элегантные греческие моряки, они вели за руки робких турецких туристов, напуганных воскресным шумом этого города.
Солнце всё норовило сесть за гору, но каждый раз подскакивало, накалываясь на кипарисы. Наконец – бочком, бочком – оно закатилось, и сразу вспыхнули все огни огромного «Герострата» и всех судов помельче, и на башенных кранах, и на столбах, и витринах, и в открытых кафе загорелись лампионы.
Вскоре мы встретили моего родственника, второго мужа тёти Ани. Я познакомил его с Ириной, и мы остановились возле парапета.
Старичок этот одобрительно подмигивал мне, а потом шепнул на ухо:
– А как же Сонечка? А, Миша?
– Соня оказалась непринципиальным человеком, – шепнул я в ответ.
Старичок удовлетворённо кивнул, полуотвернулся и, глядя на нас, быстро заработал ножницами. Через минуту он протянул нам наши профили.
– По полтинничку с носа, – сказал он, – итого рублик. Желаю счастья.
Море раскачивалось всё сильнее, на верхушках волн вспыхивали багровые полосы и гасли, быстро стемнело, и из тёмной глубины стихии доносилось лишь глухое нарастающее животное урчанье, и во мраке плясали огоньки малых рыболовных сейнеров, и даже огни «Герострата» в порту чуть-чуть покачивались.
Рядом с нами остановились два паренька в бушлатах, посмотрели на пляску огней в темноте.
– Даст нам сегодня море свежести, – сказал один из пареньков, и они пошли к порту, помахивая чемоданчиками.
– Как это всё удивительно, Миша! Как прекрасно! – сказала Ирина. – Вам не кажется, что жизнь иногда может быть прекрасной?
– Мне кажется, – ответил я.
Вскоре мы встретили Феликса Сидорых. Ещё издали он широко, на полнабережной, раскинул руки.
– Познакомься, Феликс. Это мой друг Ирина, – сказал я.
– А-ха-ха! – захохотал Феликс, обнимая нас сразу вместе с Ириной. – Теперь мне всё ясно! Ясно – и точка! Полная ясность. Абсолютная видимость!
Он быстро вырезал наши профили и протянул их нам.