Когда я был произведением искусства
Шрифт:
— Не знаю. Пусть им не будет от этого больно, но мне будет приятно. Только ради мести. Ничего, кроме мести.
— Как пожелаете. Но самый великолепный реванш, который вы можете им устроить, мой юный друг, так это то, что мы с вами замышляем…
Хотя он и был прав, я все же не устоял перед наслаждением написать прощальное обвинительное письмо тем, кто превратил меня в ничтожество.
Уже давно вы позабыли о там, что у вас есть младший брат. Я хочу помочь вам избавиться от этой амнезии. Я решил исчезнуть. В течение десяти лет я ожидал от вас поступков,
С радостной надеждой никогда больше вас не увидеть — ни вас, ни особенно фотографии братьев Фирелли…
Было решено, что я покончу с собой утром следующего дня, в понедельник.
На рассвете Зевс-Питер-Лама лично поехал на почту на лимузине, чтобы отправить мои письма.
Вернувшись, он сам отвез меня к побережью.
— Ваш шофер с нами не едет?
— Нет. Никто, кроме вас, меня и доктора Фише, не должен быть посвящен в наши планы. Золтан сегодня взял отпуск, и это очень удачно для нас. Он отправился на самолете на родину, чтобы навестить свою семью.
Не доезжая двух километров до побережья, автомобиль остановился на обочине под соснами.
— Идите туда, — сказал он, открывая мне дверцу, — и оставьте там как можно больше следов. Я заберу вас через полчаса.
Я продолжил путь пешком, вдавливая туфли в грязноватое месиво, чтобы четче отпечатать свои следы. Остановившись на полпути, я нарочно обронил свой платок с вышитыми на нем моими инициалами. Добравшись до вершины, я оставил у одной из расщелин свой рюкзак.
Я стоял и с интересом рассматривал пропасть, на краю которой еще недавно собирался покончить с собой. Теперь она казалась мне какой-то искусственной декорацией. Она демонстрировала так много опасностей, — отвесные скалы, взъерошенные угрожающе торчавшими остриями, головокружительная высота, яростные порывы ветра и бесконечный плач бушующих волн, словно хищников, набрасывающихся на берег, — что от этого становилась почти комичной. Ее будто в спешке набросал какой-то наивный художник, который перестарался с декорациями.
Веселый резвый звук клаксона вывел меня из задумчивости.
Я поспешил к лимузину, который укрыл меня за своими тонированными окнами.
— Теперь мы подержим вас взаперти в вашей спальне хотя бы в течение двух дней.
В среду мой Благодетель подтвердил, что родители, получив мои письма, подали в полицию заявление о моем исчезновении. В десять часов утра он сам отправился в полицию, чтобы свидетельствовать о том, как три дня назад ему показалось, что, проезжая на машине вдоль побережья, он заметил, будто некий силуэт оторвался от скалы, хотя и не был в этом уверен. Уже пополудни ему позвонили из полиции, чтобы сообщить об обнаружении рюкзака несчастного самоубийцы. Вечером была установлена четкая связь между розыскными действиями по заявлению моих родителей и следами, которые я оставил у Паломба Сол.
Посреди ночи Зевс-Питер-Лама вошел в мою спальню, закутанный в невыносимо ярких цветов халат, с сигаретой, летающей из одной руки в другую.
— Нам предстоит свидание в морге.
Он пребывал в небывалой возбужденности. Поскольку я вяло отреагировал на его заявление, он резко сорвал с меня одеяло и включил яркий свет.
— Давайте, поторапливайтесь.
— Но зачем? Это не было предусмотрено…
— В этом и ошибка! Мне не хватило воображения. Я не хочу, чтобы вас считали пропавшим. Я хочу, чтобы вас считали мертвым. Мне нужен ваш труп.
— Что?!
— Одевайтесь: я объясню все по дороге.
Само собой, он не добавил к этому ни слова за всю дорогу от Омбриликадо города.
Доктор Фише поджидал нас во дворе морга при слабом до анемичности свете принадлежавшего государству фонаря. Вытащив из кармана брюк внушительную связку ключей, он жестом приказал нам молчать и провел в здание.
Два запаха беспощадно боролись друг с другом в длинных безмолвных коридорах: запах моющего средства с вкусом клубники и запах разложения. Несмотря на то, что в клубнике было нечто острое и тонизирующее, ей не удавалось победить тяжелую пресноту формалина, смешанную с гниением плоти. Мы вошли в заставленную керамическими столами лабораторию, в которой царствовал недружественный живым холод.
— Мы загримируем вас под утопленника, — объявил мне Зевс-Питер-Лама. — Доктор Фише как врач-патологоанатом блестяще справится с этим.
— Утопленник трехдневной давности?
— Сущие пустяки, — подтвердил доктор Фише. — Размягчить мышцы, сделать депигментацию губ, отбелить кожу, выкрасить в синий цвет вены, сделать вспухшими веки, а чтобы волосы были жесткими, применим соль…
— Но зачем? — закричал я, больше испугавшись перспективы обнажиться в этой ледяной комнате, чем предстоящими косметическим операциями.
— Затем, что я хочу, чтобы ваши родители опознали ваше тело! Я хочу, чтобы они видели, как вас вытаскивают из морозильной камеры!
— Я не могу пойти на это. Это уж слишком. Я не смогу симулировать смерть, если моя мать разрыдается надо мной.
— Ну-ну, мой юный друг! А я-то думал, что вы решились?
— Да, я решился. Но мы не договаривались, что я буду играть эту комедию.
— Вам не придется играть комедию, поскольку вы будете спать спокойным сном.
Не успел я осознать смысл последних слов, как доктор Фише накрыл мое лицо мокрой повязкой, которая погрузила меня в полное забытье.
Что проходило вокруг меня? Сколько времени это длилось? От каких слез, каких криков, от каких рыданий избавил меня сон? Я никогда не узнаю об этом.
Я пришел в себя в душе морга, придерживаемый с двух сторон Фише и Зевсом-Питером-Ламой, которые мочалками старательно смывали с меня грим утопленника.
Однако я не сразу обрел голос. Мне пришлось дождаться возвращения в Омбрилик, чтобы окончательно воскреснуть.
— Ну что? — поинтересовался я, с трудом открывая рот, который, казалось, был сделан из картона.
— Вы умерли, и ваше тело опознано. Ваши родители вели себя весьма достойно.
— Вот как… А мои братья?
— Они довольствовались кратковременными рыданиями у входа в морг. Кстати, там сразу же собралась порядочная толпа народа.
— Они, правда, плакали?
— Ну а как, по-вашему, ведут себя в подобном случае?
Он зажег две сигареты, — по одной в каждую руку, — и сделал несколько заученных движений, от чего голубоватый дымок закружился вокруг него.