Когда я снова стану маленьким
Шрифт:
Не знаю, долго ли это продолжалось. Наконец Марыня говорит:
— Ну, хватит, я вижу, что тебе не хочется.
Я говорю:
— Почему не хочется, просто у меня голова закружилась.
А она:
— Я могу танцевать всю ночь.
Потом взрослые танцевать начали, а мы стоим около двери — Марыня и я.
Она говорит:
— Варшава очень красивая.
Я отвечаю:
— Вильно тоже.
Марыня спрашивает:
— А ты был в Вильно?
— Нет, нам только в школе учительница рассказывала.
Она, Марыня, приехала в Варшаву просто так и потом опять уедет в Вильно. Может, с неделю побудет.
— Надолго приехали?
— Кто?
— Ну, вы… с этой тетей… с твоей мамой?
— Нет, всего на недельку.
Ездят туда по железной дороге, ночью. Я еще никогда ночью не ездил во железной дороге.
— Я бы хотела, — говорит она, — всегда жить в Варшаве.
— А я — в Вильно.
Я это только так сказал, что, мол, Вильно тоже красивый город. А Марыня стала перечислять улицы в Вильно, а я перечислял улицы в Варшаве. Потом разные памятники и достопримечательности.
Она говорит:
— Приезжай когда-нибудь, я тебе все покажу.
Я так глупо сказал:
— Ладно!
Как будто это от меня зависит.
Подошел Кароль, и мы заговорили о школе. Какие там учительницы — какие здесь, какие там книжки — какие здесь.
Было очень хорошо. Но дядя Петр уже приметил, что мы не танцуем, поэтому я поскорее отошел, чтобы он опять не привязался.
Потом Марыне велели петь. Она ничуть даже не смутилась. Когда она поет, она поднимает глаза кверху, словно смотрит на небо, и улыбается.
Потом мы опять разговаривали. Стефан говорит, что у них во дворе у троих есть санки. Один санки такие большие, что можно вдвоем кататься.
Стефан говорит Марыне:
— Приходи, покатаю.
И хороший каток у них есть. Все у них, да у них. Не люблю я, когда кто-нибудь слишком много болтает. Так и окончился мой бал, И эта дама, эта тетя, ушла и увела с собой Марыню. А мама говорит:
— Может, ты спать пойдешь?
Я совсем не упрямился, только спрашиваю:
— Куда?
А мама говорит:
— К Гурским. Родителям Кароля.
— Завтра ведь в школу.
Я вижу, что если попрошу, чтобы разрешили еще немножко, то мама мне позволит; но что мне тут делать? Спать хочется и скучно. Ирена тоже ушла сразу после ужина. А я спал с Каролем. Кароль спрашивает:
— Почему у них в Вильно так тя-я-я-нут?
— Не знаю.
— Я хотел спросить у этой, у Марыни, но, может, ей было бы обидно.
— Конечно.
— А волосы у нее, как у цыганки.
— И вовсе нет, у цыганок волосы жесткие, а у нее — мягкие.
— Откуда ты знаешь?
— Видно ведь.
— А дядя Петр говорил, что настоящие цыганские.
— Дядя Петр все лучше всех знает, — говорю я со злостью.
Кароль зевнул и затих, а потом опять за свое:
— У нас ни одной такой нет.
А я молчу.
— Мировая девчонка.
А я все молчу.
— Хорошо поет.
Я жду, чтобы он повернулся на другой бок, потому что раз я гость, то мне неудобно показывать, что я не хочу с ним разговаривать. И я спрашиваю:
— Ты приготовил уроки на завтра?
— Да что там уроки…
Он зевнул и наконец говорит:
— Ну, надо спать. А почему ты сразу согласился уйти? Может быть, там будет что-нибудь интересное?
— Чего там интересного… Перепьются, и всё…
— А ты пил водку? Я две рюмки.
Завтра он в школе будет рассказывать, какой он герой: две рюмки выпил и голова не кружилась.
Он повернулся на другой бок, накрылся и спрашивает:
— Тебе не холодно? Я не слишком на себя одеяло перетянул?
— Нет, хорошо.
Когда человек сонный, его всякий пустяк раздражает. Вот я на Кароля сержусь, а он меня спрашивает, не холодно ли мне. И к чему я сказал, что они перепьются? Если бы не дядя Петр, я, может, Марыне ни одного слова бы не сказал. Как мы всегда из-за всего конфузимся… Всегда страшно, как бы не делать или не сказать какую-нибудь глупость. Постоянная неуверенность: хорошо ли так будет, не станут ли смеяться… Я уж и сам не знаю, что для нас хуже: когда смеются или когда ругаются. И дома и в школе — всюду одно и то же. Задашь какой-нибудь вопрос, ошибешься — сразу смех и издевательства. Эта боязнь стать посмешищем так стесняет и сковывает, что совершенно теряешь уверенность в себе, а потому то и дело попадаешь впросак.
Как на льду: кто больше боится, тот чаще падает.
„Ну, завтра надо сделать санки“, — подумал я и заснул.
И не успел заснуть, как меня уже будят, говорят, надо вставать. На ком-то деле я проспал несколько часов, но так мне показалось.
За завтраком я тру глаза, есть мне не хочется, а отец говорит просто так, чтобы испытать меня:
— Может, тебе не ходить сегодня в школу?
Потом побоялся, как бы я не обрадовался, и говорит:
— Развлечения развлечениями, а школа школой.
Я внимательно проверяю сумку, чтобы чего-нибудь не забыть, ручку и еще что. Потому что, когда человек сонный, он должен глядеть в оба. Но нет, все на месте. Я иду.
Иду. А про себя думаю, что еду в Вильно. Еду целую ночь. За окном сыплются искры — огненные зигзаги.
И по дороге в школу, и на уроке я думал об этой поездке. А на втором Нее мне захотелось спать, и я совсем забыл, что я в классе, и начал тихонько напевать себе под нос.
А учительница спрашивает:
— Кто поет?