Когда я снова стану маленьким
Шрифт:
Разве нельзя кого-нибудь любить — просто разговаривать, глядеть, играть вместе в какую-нибудь игру, подать на прощание руку, — и чтобы никто тебя не выпытывал. Чтобы никто даже не замечал.
Что поделаешь, раз это невозможно…
И я спрошу, словно нехотя: „Марыня, это красивое имя?“ Или скажу, что у нее красивая голубая лента в волосах. Или еще спрошу, почему у нее, когда она смеется, делаются ямочки?
Но только я что-нибудь спрошу или скажу, как сейчас же начнут допытываться: „А
Начнутся дурацкие шутки, уж я знаю…
Есть такие ребята, которые просто обезьянничают, — хотят подлизаться к взрослым, и сами говорят: „Моя невеста“.
Взрослые не любят, когда мы паясничаем, а выходит, что сами нас заставляют.
Оки не знают, как неприятно корчить из себя шута. Некоторые дети от этого и в самом деле портятся, но большинство только испытывает обиду и неприязнь к взрослым за их любопытство.
Я сижу тихонько и размышляю. И точно так же, как я, тысячи детей в разных комнатах размышляют в сумерки о чудесах и печалях жизни, О том, что происходит вокруг них и в них самих.
Об этих наших размышлениях взрослые не знают. Только спросят: Что ты там делаешь? Почему не играешь? Почему так тихо?“
Какая странная вещь — сон!.. Иренка спит и ни о чем не знает. Вздохнула, видно, ей что-нибудь снится. Наверное, я у нее в детском очаге есть дети, которых она любит, и, может быть, она тоже не хочет об этом никому говорить.
Я сравниваю Иренку с собой, вспоминаю то время, когда я был боль-ным, и вижу, что все мы похожи друг на друга. Во взрослом человеке много детского, в детях много взрослого. Только мы не нашли еще общего языка.
Ну вот.
Я видел Марыню во второй раз.
Еще один-единственный раз была у нас Марыня. Даже не разделась. Они сказали, что им надо идти, что пришли только проститься.
В тот, в первый раз познакомились, а теперь сразу прощаться…
Я стою у своего цветочного горшка. Я посадил горошины, и в горшке выросло уже целых четыре листка, тут два и тут два, Так приятно, когда что-нибудь посадишь и потом вырастает. Поливаешь. И от воды — из земли, из зернышка вылезает росток. Зеленый, малюсенький. Не было ничего, а теперь есть.
Я стою, а в руках у меня открытка: ангел с крыльями, а на краю пропасти — двое детей. Нагнулись над пропастью и рвут цветы. Ангел следит, чтобы они не упали в эту бездонную пропасть. Пришла Марыня с этой тетей, со своей мамой. Я ее тоже во второй раз в жизни вижу — какая-то дальняя родственница.
И я думаю:
„Если Марыня заговорит со мной, я дам ей на память открытку. А если нет, то нет“.
Я ее купил для Марыни, потому что знал, что она придет, только боялся, что буду в это время в школе.
Я каждый день сразу бежал из школы домой. Манек
— Куда ты так торопишься?
Мама удивляется:
— Разве занятия теперь раньше кончаются?
А я молчу. Что я им скажу?
У Марыни белая пуховая шапочка и такой же воротничок. И волосы
Ее мама говорит с моей мамой о каких-то там знакомых в Вильно. А она молчит.
Потому что я быстро поцеловал этой виленской тетке руку, и скорей цветочному горшку.
она стоит и держится за свою маму. Я вынул из книжки открытку. Ту, с ангелом.
А она, Марыня, сразу ко мне пошла, бистро, почти побелила. А я — снова открытку в книжку и, наверное, покраснел, потому что ещё больше смутился.
Она остановилась, заслонилась муфточкой этой пушистой, и я улыбнулся. А она тоже. И я отвернулся, словно смотрю на цветочный горшок. А Иренка подбежала и показывает ей куклу. Иренка говорит:
— Смотри, какие у нее башмачки. Тогда я опять к ним повернулся. Марыня взяла куклу и спрашивает:
— А у нее глаза закрываются? Я говорю:
— Нет. У маленьких кукол не закрываются.
Марыня совсем уже близко подошла и говорит, что и у маленьких могут закрываться, только у совсем уж маленьких никогда не закрываются.
И потом говорит:
— Я уже уезжаю.
Я испугался, что она прямо сейчас уедет, и быстро вынул открытку с ангелом: побоялся, что не успею отдать. Показываю и спрашиваю:
— Красивая? Она тихо ответила:
— Красивая.
Я говорю еще тише:
— Может быть, хочешь?
Я не хотел, чтобы Иренка увидела. Потому что маленькие любят во все вмешиваться. А вдруг еще что-нибудь громко скажет.
Но мама с тетей разговаривали и ничего не услыхали. Марыня говорит:
— Напиши что-нибудь на память.
Она это таким голосом сказала и смотрит, соглашусь ли. Все хорошо вышло. Я тут же быстро написал: „На память о Варшаве“. И приложил промокашку.
А Марыня говорит:
— Ой, размажешь! Я отвечаю:
— Смотри, совсем не размазалась!
Но „Н“ немножко размазалось. Она говорит:
— Ну, это ничего! И добавила:
— Ты очень красиво пишешь! И еще:
— Напиши, кому и от кого…
— Зачем?
Марыня подумала, склонила головку набок и говорит:
— Да, правда…
Но я написал: „Марыне из Вильно“.
И завернул в серебряную бумагу от шоколада. Потому что у меня уже все было припасено.
Но вижу, что чересчур уж блестит. Тогда я вырвал страницу из тетрадки и обернул еще раз.
А она:
— Ой, страницу вырвал!
Я говорю:
— Ничего!
А моя мама говорит:
— Снимите пальто!
А ее мама:
— Нет, мы должны сейчас же идти!..