Когда я стану великаном
Шрифт:
Ощетинившийся от выкрика Ласточкин, испепелив зал ненавидящим взглядом, повернулся к Пайкину-Ле-Брэ:
А что же? Всех, как вы, друзьями называть И, профанируя те чувства дорогие, Считать десятками иль сотнями друзей? Нет! Эти нежности не по душе моей!..— Два! — еще более властно и беспощадно потребовал голос из зала.
И случилось невероятное. Пайкин-Ле-Брэ встал на руки. Третьей опорной
Все произошло так быстро и неожиданно, что реакция зале несколько запоздала: сначала легкий шорох прошел по рядам, потом смех, шум, хохот, грохот, нарастая, превратился в шквал. И опять тот же голос:
— Браво, Пайкин! Три! Ты выиграл пари!
Ребята хохотали, свистели, улюлюкали.
— Копейкин! — ахнула Эльвира Павловна, и глаза её остановились, как в детской игре «замри».
Бедный Ласточкин и Эльвира Павловна бросились в зал, но виновников найти уже было невозможно.
За кулисами Пайкин с нескрываемым удовольствием уплетал огромный торт.
Ласточкин и Эльвира Павловна обрушили на него поток свистящих и шипящих звуков, сквозь которые прорывались слова «хулиганство!», «натворил!», «издевательство» и, наконец, членораздельная фраза:
— Ты что… Нарочно?
— Но мы же поспорили! — с олимпийским спокойствием отвечал Пайкин. — И я у него выиграл! Понимаете? Выиграл лари у самого Копейкина!
Они сидели в пустом биологическом кабинете — член родительского комитета Эльвира Павловна, преподавательница английского языка Джульетта Ашотовна и представитель гороно Сергей Константинович, и все трое были несколько растерянны. Джульетта Ашотовна (она-то больше всех потратила сил и времени на этот злосчастный спектакль) чувствовала себя почему-то виноватой, глядя на безутешную Эльвиру Павловну, и думала только об одном: сак помочь бедной женщине? Сергей Константинович молчал, думая, казалось, о чем-то своем. Не переставая всхлипывать, Эльвира Павловна говорила сквозь слезы:
— Все, что произошло, закономерно. Я, например, ничуть не удивлена! Отъявленный хулиган! Поверите, Сергей Константинович, вся школа от него плачет. И сколько мы ни разбирали его на родительском комитете, никто не мог найти на него управу. Да вы его увидите, все поймете! Каждый день какие-нибудь выходки, драки… Знаете, другие — в хоккей, в футбол, а он — каратэ. Откуда у нас могла появиться эта каратэ?
— Из Японии! — наивно пояснила Джульетта Ашотовна.
— Да? Ну вот… Сначала — каратэ, потом — харакири. А стишки его издевательские! Вы знаете, я, между прочим, обратила внимание, что он читает такую толстую красную книжку «Гаргантюа… э…
— …и Пантагрюэль», — подсказала Джульетта Ашотовна.
— Да, да. Я спрашиваю: про что там? А он ткнул пальцем, там… на каких-то дверях…
— На вратах Телемской обители, — опять с готовностью подсказала Джульетта Ашотовна.
— Да, да! Написано… — Она даже понизила голос. — «Делай всяк, что хочет»! Видите, что вычитал?!
— Вы знаете, он даже способный… — попыталась слабо защититься Джульетта Ашотовна, но Эльвира Павловна обожгла ее гневным, укоряющим взглядом, и она только вздохнула. — Он действительно вносит некоторый сумбур…
— А учится он как?
— С учебой его… Погодите, еще чем это кончится! — вздохнула Эльвира Павловна. — Он, поверите ли, стал отличником на пари. Я еще сказала: что за пари?! В какое время вы живете?!
В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, в кабинет ворвались два здоровенных старшеклассника с повязками дежурных. С ними был маленький мальчишка, вроде бы пятиклассник. Держался он как-то вызывающе-покорно. Его вихрастая голова, большие уши, живые хитрые глаза, зоркий взгляд делали его похожим на хищного птенца, готового вот-вот броситься на вас.
Реакция его была молниеносной: увидев Эльвиру Павловну, он тут же оценил обстановку, лицо его приняло шутовское выражение, и он с нарочитой кротостью спросил:
— Вызывали? Копейкин я.
Нет, Сергей Константинович не был готов к такому Копейкину.
И Копейкин, зорко следя за ним, увидел, как представитель гороно не на шутку растерялся, едва сдерживая улыбку.
Копейкин вдруг расхохотался.
Он смеялся отчаянно-заразительно, не зная удержу, смачно и долго, пока не стало понятно, что это уже слишком долго, что давно пора перестать.
Все поторопились покинуть класс, оставить их одних, а он все смеялся.
— Ну хватит, хватит. — Сергей Константинович нахмурился, поняв свою оплошность.
Мальчишка разом перестал смеяться.
— Садись.
Копейкин, но торопясь, присел на стул.
— Что, не таким представляли себе Копейкина? Думали: угрюмый громила такой! Ну не подфартило мне, не акселерат я! Скажите честно — думали?
— Думал. А еще думал: как же ты своим товарищам такое дело сорвал? Как это называется? Хулиганство?
Копейкин только усмехнулся:
— А это как называется, когда Ласточкин Сирано играет? Этот показушник и выскочка?
— А… ну… — Сергей Константинович понимающе кивнул. — Все ясно, Сирано, кстати, придумал бы что-нибудь поталантливее. У него фантазии хватило бы. И уж, во всяком случае, открыто, один на один. А не из-за угла. Так что это элементарное хулиганство. Что ж с тобой теперь делать-то? Ты сам что посоветуешь?
— Не знаю, — кротко ответил Копейкин, глядя прямо в глаза Сергею Константиновичу. — Из школы вы меня выгнать не можете, закон о всеобуче. В другую школу переведете? Кому я нужен? Где теперь нужна морока? Кто меня возьмет-то? Так что… Придется помучиться…
— Да ты еще к тому же и наглец! — рассмеялся Сергей Константинович.
— Какой есть, — охотно согласился Копейкин.
— Ты, говорят, стихи пишешь?
Копейкин отвел глаза:
— Пишу.
— Хорошие хоть?
— Хорошие! — Прежняя маска вернулась к нему, и он опять валял дурака. — А зачем плохие писать?
— Ну… Плохие поэты тоже считают, что они хорошие стихи пишут. Так что с тобой делать-то?
— Готов нести наказание! — послушно согласился мальчишка. — Но… за такое мелкое хулиганство и взрослых-то на три рубля штрафуют. А вы бы меня не оштрафовали.