Когда засмеется сфинкс
Шрифт:
— Я понял. Вы отвергаете предложение?
— Да, Грег. Это не для меня. Не обижайтесь. — Он чуть помедлил — И знаете еще что?
— Что? — Фрэнк поднял голову.
— Я никогда не лезу с советами, если меня не просят, но в данных обстоятельствах хотел бы изменить своей привычке.
— И что же вы хотите мне посоветовать? — Грег скептически усмехнулся.
— Выкиньте все это из головы, во-первых, а во-вторых, никогда в тяжкую минуту не прибегайте к спиртному. Мне до боли в душе грустно видеть, как порой в считанные полчаса-час умница превращается в мутноглазого идиота, юная скромница — в развязную потаскуху, а джентльмен — в омерзительное животное.
— Вы считаете, что то, что я вам сказал, алкогольный бред, и не поверили мне?
— Отнюдь нет. К счастью, вы еще не в той стадии, когда начинают проявляться навязчивые идеи. Я сказал к слову. Вы мне нравитесь, больше того, меня восхищает ваше стремление помочь людям, и поэтому не ваш удел кончать жизнь под забором, вы достойны лучшей участи. Во всяком случае, желаю вам всего самого доброго. Прощайте и не сердитесь на меня. — Доктор положил на столик мелочь и встал.
— Прощайте Эдерс. Считайте, что никакого разговора не было. Я провожу вас немного. — Фрэнк тоже поднялся.
Глава II
Ноев ковчег
Он родился весной, в тот день, когда все человечество праздновало победу над фашизмом. С лязгом и скрежетом, эхом, разнесшимся по всей планете, рухнула огромная, настроенная на перемалывание людей машина. Рожденная на крови, она и при кончине погребла миллионы жизней под обломками. И вот теперь наступил мир. Правда, в семье торжество было омрачено — накануне они лишились отца, он командовал отделением десантников при высадке в Европу. Его товарищи сообщили в письме: подорвался на мине, да так, что и хоронить-то вроде бы было нечего. Это случилось в ту войну, которая, как теперь казалось, отгремела давным-давно. Так давно, что и воспоминания о ней почти стерлись в памяти.
Получив извещение о смерти мужа, мать, служившая секретаршей в солидном финансовом офисе, перебралась на юг, где располагался филиал учреждения.
Когда Фрэнк заканчивал школу, она, в то время еще молодая и привлекательная женщина, вышла замуж за процветающего букмекера — он-то и стал первым и духовным и деловым наставником пасынка. Мальчишка рано познал тот мир, где можно было, не затрачивая особенно ни физических, ни моральных сил, действуя хитро и ловко, загребать солидные куши, где обман и махинации вызывали не только одобрение, но и возводились в принцип. Учиться у опекуна-отчима было чему. В результате такой опеки пасынок едва не угодил в тюрьму, выполняя одно из его поручений. На этой почве произошел крупный разговор с отчимом. Захватив немудреные пожитки, Фрэнк покинул семью и перебрался в портовый город. Правда, еще не успев оглядеться на новом месте, пришлось вернуться. Мать и отчим погибли во время наводнения. Мальчишка, забыв об обидах, поспешил домой, вернее, туда, где когда-то стоял дом, а теперь вся улица, сбегающая к уже спокойной реке, напоминала огромную свалку заилившегося мусора с вкривь и вкось торчащими стропилами, обвалившимися подмытыми стенами, придавленными крышами, грудами битого кирпича, стекла, поваленными изгородями, с корнем вырванными тунговыми деревьями. Среди этого хаоса копошились, как муравьи, люди, извлекая из-под развалин то, что еще могло пригодиться в хозяйстве.
Родных похоронили городские власти, наследства от них никакого не осталось, и делать тут ему было нечего.
Фрэнк возвратился в город. Несколько недель он как неприкаянный слонялся в поисках хотя бы какой-нибудь работы, но везде получал отказ. Ночуя на чердаках, в сараях, а то и под открытым небом на скамейке сквера, с первыми лучами солнца он, дрожа от утреннего холода, снова пускался в путь. Таяли деньги, таяли и надежды. Как-то в порту, когда давно уже кончились последние медяки и два дня у него не было ни крошки во рту, к нему подошел невысокого роста худощавый парень, стриженный под бокс, темноглазый, одетый в линялые джинсы и белую трикотажную рубашку с короткими рукавами, на спине и груди которой были намалеваны сценки из «Микки Мауса». Уперев руки в бока, склонив голову набок, он стоял против Фрэнка рассматривая его в упор, перекатывая во рту жевательную резинку.
Оба молчали.
Наконец незнакомец выплюнул жвачку и доброжелательно спросил:
— Жрать хочешь?
— Очень, — простодушно признался Фрэнк.
— Пойдем, — коротко бросил паренек, сплюнул и повел его в самый дальний конец гавани, за заброшенные склады, где на отшибе стоял старый пароход с длинной трубой, очевидно, давно списанный в металлолом, обшарпанный, в разводах ржавчины, с вмятинами на бортах. От всей этой груды железа среди маслянистой воды веяло запустением и безысходной тоской.
Когда они подошли к судну, то оказалось — хода с причала на него нет. Пароход сидел на мели, правда, с него были отданы якоря, а вытравленные с кормы на пирс два толстых стальных троса закреплены за швартовые береговые битенги.
Юнец прыгнул в небольшую, заляпанную смолой лодчонку, в которой лежало короткое весло и пустое брезентовое ведро с веревкой. Он взял весло, устроился на кормовом сиденье и крикнул:
— Садись, поедем!
Над пароходом вились чайки.
Фрэнк спустился в лодку, и они направились к судну. Обогнули его и причалили к носовой части левого борта со стороны моря, где, почти сливаясь с обшивкой, висел измочаленный штормтрап. Цепляясь, как обезьяны, за деревянные перекладины веревочной лестницы, они вскарабкались на палубу и юркнули в темный овальный вырез двери.
— Башку не разбей, — донеслось до Фрэнка. — Рот не разевай — под ноги гляди, иначе грохнешься и нос расквасишь.
Внутри было темно и прохладно, пахло старой краской, смолеными канатами и еще чем-то ядовито острым, напоминающим запах керосина или нефти. Сквозь мрачный узкий коридор со свисающими со стен, как лопухи, обрывками линкруста, шаркая ногами по вытертому линолеуму, они прошли в среднюю часть и поднялись по погнутому трапу в верхнюю надстройку. Вероятно, раньше здесь находилась кают-компания для офицерского состава. В помещении почти не было мебели, в широких квадратных окнах отсутствовали стекла. В углах и вдоль стен сидели человек двадцать ребят, приблизительно одних лет с Фрэнком. Одеты они были кто во что горазд: в шорты, джинсы, легкие брюки из бумажной материи, на ногах кеды, сандалии, а то и вообще ничего. Кое-кто в рубашке, майке или свитере. Однако их вид не напоминал оборванцев, облаченных в лохмотья, клянчащих подаяние у церквей и забегаловок. Выглядели они как все уличные мальчишки южных приморских городков.
Спутник Фрэнка направился к длинному парню лет двадцати — двадцати пяти, с продолговатым прыщавым лицом и коротко остриженными светлыми волосами на круглой, с оттопыренными ушами голове. Он наклонился к его уху и начал что-то быстро нашептывать, показывая пальцем на Фрэнка. Верзила молча слушал, сосредоточенно насупив белесые брови, иногда бросал в сторону пришельца пытливые, настороженные взгляды. Затем несколько раз, соглашаясь с чем-то, кивнул и поманил Фрэнка пальцем.
— Откуда ты? — Долговязый пригладил ладонью жиденькие, растрепанные, пыльные, точно пакля, вихры. — Отец-мать есть?
— Нет. Погибли при наводнении, а сам я здесь вторую неделю. Никого у меня, никаких родных, ни знакомых или друзей.
— Понятно. Мы все такие, кроме тех, кто в корме. Ну да, может быть, это и к лучшему. Хочешь остаться с нами?
— Хочу, — ответил Фрэнк, подумав про себя: «А куда же еще деваться, не подыхать же с голоду под забором».
— Оставайся. Но помни: у нас все общее, весь заработок сдаешь мне. Меня зовут Дылда, я главарь, слушаться меня беспрекословно, что бы я ни приказал, хоть за борт прыгнуть, а это, — он кивнул в сторону парнишки, который привел Фрэнка, — мой помощник, Косой. Один из помощников, — добавил самодовольно, — всего их у меня пять.