Когда засмеется сфинкс
Шрифт:
— Значит, тем более деньги понадобятся. Пошли — главарь ждать не любит. Паразит, даже за опоздание можно оплеуху схлопотать, если не в духе, у него как в армии: чуть что — в морду.
Они опустили занавеску и, натыкаясь в полумраке на разбросанные по полу консервные банки, картонки и бутылки, двинулись в нос.
Вся шайка была в сборе.
Ребята, как и прежде, сидели по стенам, а в центре, переминаясь с ноги на ногу, стояла совсем молоденькая, высокая и тоненькая как былинка негритянка в пышном круглом, завитом в мелкие колечки парике, похожем на окрашенный в черный цвет одуванчик. На ней была прозрачная белая кофточка с отложным воротничком, коротенькая зеленая плиссированная юбочка, на длинных голенастых, словно у девочки-подростка, ногах белые босоножки. На аккуратно подстриженных ногтях рук и ног переливался перламутром лак.
Косой приблизился к Дылде и протянул ему деньги. Главарь помусолил пальцы, развернул веером, пересчитал, спрятал за пазуху с довольной ухмылкой, потрепал Косого по плечу и шепнул что-то на ухо. Мальчишка кивнул, вернулся к сидящему у самого входа Фрэнку, вытащил из-за пазухи пару апельсинов.
Дылда повертел головой из стороны в сторону, словно принюхиваясь. Все сразу притихли.
— Вот что, малыши! — начал он, кривя в неприятной улыбке губы. — Эта стерва, — Дылда указал пальцем на девушку, — вздумала не только обманывать нас, но и перекинуться к парням из западного района. Но те оказались настоящими ребятами и предупредили меня. Она вообразила, что сможет водить меня за нос, но не на такого напала. Она, оказывается, давно утаивает от нас денежки.
— Я их отдавала на лечение сестре, — робко прошептала, слегка пришепетывая, негритянка и подняла на Дылду большие влажные глаза.
— Заткнись! — рявкнул главарь и хлопнул ладонью по колену. — Тебя не спрашивают, куда ты их девала. Важно, что до нас они не доходили, и за это ты будешь наказана. — Он повернулся и скомандовал: — Серый, Крюк, ну-ка врежьте ей, да как следует.
Поднялись два рослых парня.
Один, курносый и длиннорукий, подошел к девчонке. Негритянка заплакала. Тот, кого звали Крюком, оскалил прокуренные зубы, сильно размахнулся и ударил ее. Девушка дернулась, тонко взвизгнула и присела. Парик соскочил и покатился по полу, будто с одуванчика облетела пуховая шапочка.
— Цыц! Только пикни еще! — прорычал Дылда. — Как следует ей, Крюк, пусть запомнит надолго, как меня надувать, да и остальные тоже.
В каком-то тупом усердии парень, оттопырив нижнюю челюсть, стал стегать извивающуюся на полу негритянку.
Девушка сжалась в комочек, пытаясь закрыть руками лицо и грудь. На худеньких плечах, спине и ногах темнели рубцы от ударов хлыста, кое-где появились маленькие капельки крови — красное на шоколадном.
Фрэнк напрягся — эта дикая сцена потрясла его. Он весь дрожал и готов был сорваться с места, когда пальцы Косого сжали до боли локоть:
— Только ей навредишь и себе заодно, спокойно, не делай глупостей, терпи, ничем не поможешь — убьют.
— Хватит с нее, — с великодушным видом произнес Дылда. — Она получила хороший урок. Кстати, больше всех добыли вчера Косой и Новичок, так его всем называть впредь. Все. Можно расходиться.
Мальчишки поднялись, пришибленно и понуро, не глядя друг на друга, на цыпочках, стали поспешно выходить в коридор. В проходе образовалась молчаливая толчея.
— За что ее так истязали? — Губы Фрэнка дрожали, он еще словно на себе чувствовал удары хлыста.
— Сестра ее тоже, ну это самое, путается с мужчинами. — Он неопределенно развел руками. — Заразилась плохой болезнью и попала в больницу, ну а там не разговеешься. Пегги за нее платила. Дылда пронюхал — ему все доносят, приучил так, и взъелся, собака, из-за каких-то жалких грошей. А сестричка-то, между прочим, на него работала и даже в подружках числилась, а как произошло несчастье — хоть подыхай. Вот так-то, мой милый, такие дела, как сигарету: сначала размял, потом выкурил, а затем и швырнул в грязь, да еще подошвой растер, мерзавец, ненавижу я его.
— И откуда злобы столько в нем? — Фрэнк присел на стул и сцепил пальцы на колене. — Садист какой-то, изувер.
— Спрашиваешь, откуда столько злобы? — Косой посмотрел в иллюминатор, где над стрелой крана хлопотали чайки. — Они, морские пехотинцы, привыкли к убийствам, за это даже премии давали. А здесь, — он обернулся, глаза загорелись, — соберет, негодяй, иной раз мелюзгу и приказывает им котят да щенков вешать или живых бритвой потрошить, чтобы привыкали и над людьми потом измывались, а если отказываются — ручонки свяжет и других малышей по лицу бить заставляет, мразь проклятая, выродок.
В воскресенье, утром, когда обитатели носовой части едва успели покинуть пароход и в ожидании указаний на день разместились на обычном месте у сарая, вокруг кресла, в котором восседал Дылда, неожиданно раздались пронзительные звуки полицейских сирен.
Ребят как ветром сдуло — все бросились в заросли акации и жимолости. Кое-кто из малышей, сверкая голыми пятками, задал стрекача на отдаленный пляж.
Из кустов было хорошо видно, как несколько автомобилей подъехало к причалу, а с моря подошло два полицейских катера.
Началась облава.
Из недр судна стражи порядка бесцеремонно выволакивали орущих волосатых хиппи и их истерично визжащих подруг. Прямо за борт в воду вышвыривали немудреный скарб…
Все было кончено в полчаса. Набитые до отказа большие фургоны с зарешеченными окнами уехали.
Дылда с перекошенным ртом, побелевшими глазами и красными пятнами на щеках оглядел притихших подростков и голосом, будто ему не хватало воздуха, прошипел:
— Чья это работа, поганцы? Молчите? Ну так я вам скажу, сопляки несчастные. — Он резко повернулся к стоящим поодаль «адъютантам».
— Где Очкарик? Куда делась эта падаль? Я сразу заметил, что его нет. Сбежал, ну да от меня далеко не уйдет. Это он навел копов на наше логово, продал нас.
Очкарик, худенький мальчуган со смышленым, наполовину закрытым большими очками лицом, перешел в банду из клана хиппи совсем недавно. Его родители — владельцы небольшого магазинчика канцелярских принадлежностей — жили недалеко от порта. Почему он покинул дом, никто толком не знал, паренек был молчаливым, задумчивым, держался особняком, как правило, приносил с промысла меньше всех, за что, естественно, ему чаще, чем другим, перепадало от Крюка и Серого. Поговаривали — он страдает какой-то болезнью, у него бывают припадки с судорогами.