Шрифт:
Светлой памяти Владимира Николаевича Токарева посвящается
За ночь исчезли все городские дворники. Усатые и лысые, пьяные, с сизыми носами, громадные глыбы в коричневых телогрейках, с прокуренными зычными голосами; дворники всех мастей, похожие на чеховских извозчиков, – все вымерли за сегодняшнюю ночь.
Никто не сметал
Так они разбудили меня в прошлый четверг, когда мне собирался присниться тот необыкновенный сон, даже не сон еще, а только ощущение надвигающегося сновидения без событий и действующих лиц, все сотканное из радостного ожидания.
Ощущение сна – сильная рыбина, бьющаяся одновременно и в глубине организма, и в кончиках пальцев, и в тонкой коже на висках.
И тут меня разбудили проклятые дворники. Они гремели ведрами и шаркали метлами по тротуару, сметая в кучи прекрасные мертвые листья, которые вчера еще струились в воздухе, словно золотые рыбки в аквариуме.
Это было в прошлый четверг… В то утро я проснулась и увидела, что деревья пожелтели вдруг за одну ночь, как седеет за одну ночь человек, переживший тяжкое горе. Даже то деревце, которое я посадила весной на субботнике, стояло теперь, вздрагивая золотистой шевелюрой, и было похоже на ребенка с взлохмаченной рыжей головкой…
«Ну, началось… – сказала я себе, – приветик, началось! Теперь они будут сметать листья в кучи и сжигать, как еретиков».
Это было в прошлый четверг. А сегодня ночью все городские дворники исчезли. Исчезли, ура! Во всяком случае, это было бы просто здорово – город, заваленный листьями. Не наводнение, а налистнение…
Но скорее всего я просто проспала.
Сегодня воскресенье. Максим не идет в институт, а папа на работу. И мы весь день будем дома. Все втроем, весь день, с утра до вечера.
– Дворников больше не будет, – сказала я, садясь за стол и намазывая масло на кусок хлеба. – Все дворники кончились сегодня ночью. Они вымерли, как динозавры.
– Это что-то новенькое, – буркнул Максим. По-моему, он был сегодня не в духе.
– А я редко повторяюсь, – охотно согласилась я. Это было началом нашей утренней разминки. – У меня обширный репертуар. Кто сделал салат?
– Папа, – сказал Максим.
– Макс, – сказал папа. Это они сказали одновременно.
– Молодцы! – крикнула я. – Не угадали. Салат сделала я вчера вечером и поставила его в холодильник. Там он, я полагаю, был найден?
– Да, – сказал папа. – Бестия…
Но и он сегодня был не в духе. То есть не то чтобы не в духе, а вроде бы чем-то озабочен. Даже эта утренняя зарядочка, которую я запланировала с вечера, успеха не имела.
Папа минут десять еще покопался в салате, потом отложил вилку, уперся подбородком в сцепленные руки и сказал:
– Нужно обсудить одно дело, ребята… Я хотел с вами поговорить. Вернее, посоветоваться. Мы с Натальей Сергеевной решили жить вместе… – Он помолчал, подыскивая еще какое-то слово. – Ну-у, что ли, связать свои судьбы.
– Как? – ошалело спросила я. – Как это?
– Папа, прости, я забыл поговорить с ней вчера, – торопливо сказал Макс. – Мы не возражаем, папа…
– Как это? – тупо переспросила я.
– Мы поговорим в той комнате! – сказал мне Макс. – Это все понятно, мы все понимаем.
– Как это? А как же мама? – спросила я.
– Ты с ума сошла? – сказал Макс. – Мы поговорим в той комнате!
Он с грохотом отодвинул стул и, схватив меня за руку, поволок в нашу комнату.
– Ты что, с ума сошла? – холодно повторил он, насильно усадив меня на диван.
Я спала на очень старом диване. Если заглянуть за второй валик, к которому я спала ногами, можно увидеть наклейку, рваную и еле заметную: «Диван № 627».
Я спала на диване № 627 и иногда ночами думала, что где-то у кого-то в квартирах стоят такие же старые диваны: шестьсот двадцать восемь, шестьсот двадцать девять, шестьсот тридцать – младшие братья моего. И я думала, какие, должно быть, разные люди спят на этих диванах и о каких, должно быть, разных вещах они думают перед сном…
– Максим, а как же мама? – спросила я.
– Ты с ума сошла-а! – простонал он и сел рядом, зажав ладони между колен. – Маму не воскресишь. А у отца жизнь не кончена, он еще молод.
– Молод?! – с ужасом переспросила я. – Ему сорок пять лет.
– Ни-на! – раздельно сказал Максим. – Мы же взрослые люди!
– Это ты взрослый человек. А мне пятнадцать.
– Шестнадцатый… Мы не должны отравлять ему жизнь, он и так долго держался. Пять лет один, ради нас…
– И еще потому, что он любит маму…
– Нина! Маму не воскресишь!
– Что ты повторяешь, как осел, одно и то же!!! – заорала я.
Зря я так выразилась. Никогда не слышала, чтобы ослы повторяли одну и ту же фразу. И вообще это весьма привлекательные животные.
– Ну, поговорили… – устало сказал Максим. – Ты все поняла. Отец будет жить там, у нас негде, да и мы с тобой, в конце концов, взрослые люди. Это даже хорошо, что папина мастерская станет твоей комнатой. Тебе давно пора иметь свою комнату. Перестанешь прятать на ночь лифчики под подушку, будешь вешать их на спинку стула, как человек…
Откуда он знает про лифчик? Ну и дурак…
Мы вышли из комнаты. Отец сидел за столом и гасил сигарету в пустом блюдечке из-под колбасы.
Максим подтолкнул меня вперед и положил руку туда, где сзади у меня начиналась шея. Он ласково погладил меня по шее, как рысака, на которого ставят, и сказал вполголоса:
– Ну…
– Ты что делаешь? – крикнула я на отца дворницким голосом. – Пепельницы тебе нет? – И быстро пошла к двери.
– Ты куда? – спросил Максим.
– Да пройдусь… – ответила я, надевая кепку.