Когда звезды чернеют

Маклейн Пола

– Перестань. Ты же не всерьез. Еще слишком рано. Сейчас тебе нужно заботиться только о семье и о себе.

– Фрэнк, ты не понимаешь. – Я слышала, как мой голос сдавливает слова, и попыталась сдержаться, говорить не так отчаянно. – Я сойду с ума от безделья. Пожалуйста.

Он вскинул брови и, кажется, собирался поправить меня, когда в комнату вошел мой муж. Фрэнк чуть выпрямился и протянул руку.

– Брендан. Тяжкий день. Я очень сочувствую. Дай знать, если я чем-нибудь смогу помочь.

– Спасибо, Фрэнк. – Серый вязаный галстук Брендана болтался

под расстегнутым воротником рубашки, но в его позе не было ни капли слабины, когда он встал между мной и Фрэнком, глядя туда-сюда, будто пытаясь прочитать настрой, повисший в воздухе. – Что тут происходит?

– Ничего, – торопливо солгала я. – Потом поговорим об этом.

– Я тебя слышал. – Он быстро моргал, его лицо розовело. – Ты что, всерьез собираешься сейчас вернуться на работу?

– Слушай, – Фрэнк шагнул вперед. – Я только что сказал то же самое. Я на твоей стороне.

– А кто на моей стороне? – гладкая и прохладная стена под моими ладонями внезапно показалась клеткой. Ловушкой. – Я просто пытаюсь пережить это. Если я не смогу отвлечься… – Мне не удалось закончить фразу.

– Поверить не могу! – губы Брендана сжались, ноздри раздулись. – А как же мы? Как насчет твоей семьи? Мы не заслуживаем твоего внимания? Особенно после того, что случилось?

Его слова прозвучали пощечиной.

– Я не это имела в виду. – Я слышала, как натянуто, как неловко звучит мой ответ.

– Именно это.

Мы с Фрэнком смотрели, как Брендан разворачивается и, повесив голову, проталкивается через комнату, полную людей.

– Тебе нужно пойти за ним. Это просто горе. Когда людям больно, они всякое говорят.

– Людям? Фрэнк, а мне не больно? – у меня в груди нет воздуха, все запечатано, остался только вакуум. – Ты тоже винишь меня, верно? Просто скажи это вслух.

Глава 3

Когда я выезжаю из Санта-Розы, воздух теплый, как вода в ванне, а солнце бесстыдно сияет. Повсюду птицы – в ветвях, в незапятнанном небе, в сломанном неоновом «чертике из коробки» – киоске с фастфудом, где из гнезда, украшенного обертками от соломинок, на меня таращатся три пушистых птенца. Их горлышки такие розовые, а клювы так широко распахнуты, что больно смотреть.

Я заказываю большой кофе и сэндвич с яйцом, который не лезет в горло, и срезаю до шоссе 116, которое приведет меня через долину Рашн-Ривер к побережью. Там есть городок Дженнер, больше открытка, чем настоящая деревушка. Далеко внизу Козлиная гора кажется огромным грубым мячиком на фоне ослепительной синевы Тихого океана. Северная Калифорния способна на такие фокусы даже во сне.

За тридцать пять лет я ни разу не выезжала из штата и не жила южнее Окленда, но все равно от этой красоты захватывает дух. Дурацкая, непринужденная, нелепая красота, которая все тянется и тянется, – серпантин Тихоокеанского шоссе и вода, как пощечина безумного цвета.

Останавливаю машину на небольшом овале утоптанной земли

у самого края дороги, пересекаю обе полосы и встаю над переплетенным кустарником, зазубренными скалами и выплесками пенных игл. Вид грандиозен. Он опьяняет. Ветер забирается под каждый слой одежды. Я дрожу, обхватывая себя руками. Мое лицо внезапно становится мокрым, слезы текут впервые за много недель. Я плачу не о том, что сделала или не сделала. Не о том, что потеряла и никогда не смогу вернуть. Я плачу потому, что осознала: есть только одно место, куда я могу отправиться. Единственная дорога на карте, которая для меня что-то значит. Дорога домой.

Семнадцать лет я держалась вдали от Мендосино, заперев это место внутри себя, как драгоценность, на которую нельзя даже посмотреть. Но сейчас, на краю утеса, Мендосино ощущается единственным, что держит меня живой. Единственным, что когда-либо было моим.

Если задуматься, большинство из нас не имеют большого выбора в том, кем мы станем, кого полюбим или какое место на Земле выберет нас, станет нашим домом. Мы можем только идти, когда нас зовут, и молиться, что нас все еще признают.

* * *

К тому времени, когда я добираюсь до Альбиона, прибрежная дымка скрывает солнце. Она кружится в свете фар, отчего все исчезает и появляется заново: извилистая береговая дорога и кучки пихт, а потом и сама деревушка, будто из мрачной сказки. Белые викторианские дома дрейфуют над утесами, туман дрожит и истончается, будто дышит.

Сердце сжимается. Каждый крутой поворот приближает меня к прошлому. Очертания деревьев кажутся эхом. И дорожные знаки, и длинный сырой мост. Когда я замечаю светофор, уже почти загорелся красный. Приходится добавить газа и проскочить на желтый. Потом я еду на чистой мышечной памяти.

Поворачивая налево на Лэнсинг-стрит, чувствую себя так, будто продираюсь закоулками в прошлое. Над крышей Мэсоник-холла, на фоне прозрачного неба, резко выделяются белые фигуры. «Время и девушка». Бородатый старик с крыльями и косой заплетает волосы стоящей перед ним девушке. Она склонила голову над книгой, лежащей на разбитой колонне. В одной руке у нее ветвь акации, в другой – урна, а у ног – песочные часы. Каждый предмет – таинственный символ в головоломке. Скульптура выглядит как загадка, выставленная на всеобщее обозрение.

…Однажды, вскоре после того как приехала жить в Мендосино, я спросила Хэпа, что должна означать эта статуя. Мне было десять. Он улыбнулся и вместо ответа рассказал историю. Как молодой работник лесопилки и плотник по имени Эрик Альбертсон вырезал статую из цельного куска калифорнийской секвойи в середине 1800-х, работая над ней по вечерам в своем домике у пляжа. Где-то в это время он стал первым мастером масонского ордена в Мендосино, но не прекращал заниматься своим шедевром. Вся работа заняла у него семь лет, но вскоре после 1866 года, когда статую установили, он погиб при каких-то странных обстоятельствах, которые не могла толком объяснить ни одна историческая книга.