КОГИз. Записки на полях эпохи
Шрифт:
Вера Николаевна приходила в этот дом не только к Агроному – каждый раз она поднималась по крутой деревянной лестнице на второй этаж в апартаменты старого фотографа. Его кабинет был и большой, и просторный, несмотря на то, что кроме огромного дубового письменного стола, дивана и глубоких кресел, обитых кожей, в нем стояли два книжных шкафа, а также секретер с картотекой и письмами. Большая двойная стеклянная дверь из кабинета вела на открытую веранду, под которой с ранней весны и до поздней осени пестрел цветник зятя. На стенах кабинета висели выразительные фотографии с дружескими надписями и благодарными словами мастеру от его знаменитых друзей: Собольщикова-Самарина, Комиссаржевской, Леонида Андреева, Шаляпина.
Вера Николаевна очень переживала из-за болезни Максима Петровича – у него болели ноги: трофические язвы постоянно гноились и требовали регулярного домашнего ухода. Однажды она привела к старику молодую врачиху Тамару Соловьеву, которая в 1946 году окончила мединститут и поселилась в соседнем доме – ее окна через палисадник с клумбами выходили прямо на окна кабинета старого фотографа. С того дня и до самой смерти Дмитриева, в течение двух лет, Тамара общалась с ним регулярно, два-три раза в неделю: снимала заскорузлые повязки, промывала гноящиеся раны, перепеленывала их новыми бинтами.
В то время она работала врачом на «скорой помощи» в Сормове, и это оказалось фактом, который их очень сблизил в первые дни знакомства. В начале века Дмитриев помногу снимал цеха Сормовского завода, рабочих и саму рабочую слободу Сормово.
В Сормове находились великолепные общественные здания, построенные по проектам друга Дмитриева архитектора Малиновского. Свою собеседницу, служившую, как в шутку говорил Максим Петрович, на «карете скорой помощи», он подробно расспрашивал о жизни Сормова, ставшего после войны крупнейшим районом города. Тамара старалась рассказывать о жизни сормовичей с юмором, чувствуя, что старому фотографу это нравится, он улыбался и в ответ ей рассказывал свои смешные истории.
Тамара Павловна до сих пор жива, дай ей Бог здоровья. Она и сегодня помнит много интересного о Максиме Петровиче, старом нижегородском интеллигенте.
Дмитриев в те годы читать уже не мог – еще перед войной ему удалили катаракты на глазах, но зрение все равно село. Для операции Екатерина Павловна Пешкова, вдова Максима Горького, привезла из Москвы профессора – лучшего специалиста. Пешкова была близкой подругой Ани – жены фотографа, первейшей нижегородской красавицы. Пешковы и Дмитриевы когда-то дружили семьями. Но и после смерти Ани Катя продолжала общаться с Максимом Петровичем, да и внучки великого писателя Дарья и Марфа не раз бывали у него дома.
Зрение потеряно, но память у старого мастера осталась великолепной – читать стихи на память он мог часами: Блок, Бальмонт, Надсон, Фофанов… Однажды теплой летней ночью он, сидя в кресле на открытой веранде, читал наизусть «Гамлета» Шекспира, читал несколько часов от начала и до конца; Тамара, стоя у своего окна, слушала – между их домами было метров пятнадцать.
Отличительными свойствами просветленной и умудренной души Максима Петровича были благожелательность и сострадание к бедным и беззащитным. Это начинаешь понимать, когда всматриваешься в видеоряд созданной им галереи русских типов: одухотворенные, умные, благообразные. Несмотря на теплые, дружеские отношения с Горьким, он часто ссорился с писателем из-за его высокомерия и просто хамского порой отношения к простым людям. Будучи человеком православным и глубоко верующим, Дмитриев всегда упрекал Горького за его неразборчивые и частые «амуры». Да и причиной смерти сына писателя
У Максима Петровича была дача на Мызе, недалеко от дачи Шаляпина. Однажды на пикник у Дмитриевых собралось общество, то была духовная аристократия города. Дамы расстелили на лужайке ковры, покрыли скатертями, расставили закуски, бутылки, фужеры. Все веселились. Неожиданно появился красивый, важный, нарядный Шаляпин в сопровождении трех молоденьких курсисток. Дамы были шокированы этим обстоятельством и нарочито отвернулись от великого певца, отказываясь приветствовать его. Шаляпин разозлился и, раздосадованный, прошел прямо по скатертям, давя закуски и роняя бутылки, потом развернулся и с громким хохотом удалился. История имела резонанс в городе – безграничная любовь к маэстро в высшем нижегородском обществе сменилась прохладцей. Максим Петрович же не изменил своего доброго отношения к Шаляпину – он мудро понимал, что талант мастера не всегда сопрягается с его нравственными принципами и воспитанием. Всю жизнь, однако, он помнил и, будучи девяностолетним стариком, не мог простить великому певцу отказ выступить перед сестрами милосердия, уезжавшими на фронт. Точнее, не отказ – Шаляпин просто заломил цену, которую не смогли заплатить бедные девочки.
Осенью 1948 года Тамару разбудил сосед Виктор: «Максим Петрович убился!» Она бросилась в соседний дом. Старый фотограф лежал у лестницы, с самого верха которой, он, видимо, оступившись, скатился. Инсульт или сердечный приступ – неизвестно! Умер он у Тамары на руках.
– Всю жизнь жалею об одном – Максим Петрович хотел мне подарить рябину. Красивая фотография в раме: кисть рябины в каплях дождя. Я отказалась – подумала, что это вроде платы за мою заботу, гордая была. А теперь – жалею! – говорила она спустя много, много лет.
XVIII. Шура и Машка
1
Шура закончил свою войну лишь в начале сорок седьмого, но не очень жалел об этой задержке, а скорее радовался: лишние полтора года дали ему полноценное офицерское звание – лейтенант, орден Красной Звезды и право поступать в университет, несмотря на сгинувшего неизвестно где, а точнее известно где, отца.
В сороковом Шуре было четырнадцать, и на всю жизнь он запомнил, как в последний раз видел отца. Был ясный выходной день, светило солнце, Шура возвращался со стадиона «Водник» с Костей Барабановым, новым чемпионом города по теннису, и несколько удивился, почти столкнувшись у крыльца своего дома с отцом в сопровождении двух незнакомцев, одетых в стандартные страшные длиннополые серые летние пальто.
Отец, выдающийся конструктор-кораблестроитель, автор десятков книг, заметно волновался, поправляя очки на переносице безымянным пальцем левой руки.
– Шура, – обратился он к сыну, – маме и бабушке скажешь, что я скоро вернусь. А если что – помни: у тебя есть не только мама и папа, а и бабушка с дедушкой. Культурным можно считать лишь того человека, который помнит, что было до него, и думает о том, что будет без него.
Все как-то замешкались и остановились. Василий Карлович, отец Шуры, поднял голову и увидел за оградой соседского палисадника женщину, склонившуюся над клумбой.
– Вера Николаевна, какие у тебя обалденные цветы! Вера, скажешь моим?