Кохинор
Шрифт:
Один рывок! Пролетающий лязг тормозов, быстро утихающий рядом слева... или справа, и - все.
Аритмично качались узоры проводов, и подвешенные к ним давно хромированные фонари играли причудливые пантомимы на опустевшем асфальте, будто дергая тени за прозрачные нити. Теплый свет слабо пробивался из окна диспетчерской, расположенной на втором этаже узкого квадратного здания, похожего на средневековую башню. Там кто-то двигался, но за стеной хлопьевидного бурана ничего толком нельзя было разобрать. Одиноко промчался короткий тепловоз, отстучав колесами свою запоздалую концертную партию. У края путей черным пятном колыхался кленовый кустарник, то показывая сетчатую крышку, прячущую под собой электрические внутренности железнодорожной стрелки, то прикрывая
Рядом с голым перроном стоял одинокий человек, прижав что-то к груди. Его непокрытая голова вся была облеплена мокрым снегом, и от этого он казался седым. Озноб жестоко тряс его угловатое тело, а обесцветившиеся губы что-то бессвязно шептали. Вокруг маленьких его глаз блестел лед. "Вот ведь как бывает, - думал он, - несправедливо. Буран-то больно сильный. Да и на электричку опоздал... Сплошной беспорядок творится!" Он, пыхтя, залез на платформу и втянул голову неестественно глубоко в воротник коричневого пальто. Все думал и думал Павел Ефимович о чем-то, а его околевшие, разбитые руки с запекшейся кровью на пальцах, которые раньше держали только карандаши да ластики, крепко прижимали к зеленой гимнастерке дрожащего, но тихонько мурлыкавшего котенка.
И пусть кричит метель своим спертым голосом гиены, пусть рыдает она своими хладными слезами, пусть бьет одурело по щекам длинными ладонями, и грызутся повсюду перевернутые отражения людей друг с другом, как дворовые псы из-за объедков, и глядят пьяными ненавидящими взорами в никуда, все равно будет еле слышно мурлыкать ушастый зверек под упругим коричневым пальто, закрытый от холода теплыми человеческими руками!
В этот день Павел Ефимович гораздо позже обычного вошел своим размашистым шагом в родной подъезд. На лестнице он услышал оживленный спор, а так как лифта в доме не было, то ему необходимо было пройти через самый его эпицентр. На освещенной бледным светом длинной ртутной лампы площадке второго этажа громко разговаривали друг с другом две бабы, которые были настолько же молоды, насколько стройны. А именно: одна еле помещалась в дверном проеме, откуда пугливо высовывала голову с туго скрепленным на затылке пучком пепельных волос, а вторая, ни на йоту не уступавшая в ширине первой, размахивала руками, стоя в опасной близости от лестницы, по которой предстояло подняться наверх Перекурке.
Ту, кто яро махала ручищами, звали бабкой Аней. Будучи первой сплетницей в округе, она знала гораздо больше, чем, к примеру, Альберт Эйнштейн или академик Сахаров. В любой области жизни сверкала она своей эрудицией, не боясь сойтись tet-a-tet хотя бы и с самим дьяволом. И заткнула бы его за пояс! Цветастый платок картинно облегал крупную седую ее голову, а темный плащ, заплатанный во многих местах, с трудом охватывал серьезный объем стана.
"Да, да! Представляешь, эта херова сноха захотела всю квартиру захапать! кричала бабка Аня голосом с хрипотцой, но не лишенным того своеобразного тембра, к которому невольно прислушиваешься и часто бессознательно находишь его убедительным.
– Так та Кирюху-то, что на пятом живет, позвала: мол, в ЖЭУ пошли, - а та давай орать! И по морде его! Да, да, по морде!"
Другая баба с тугим волосяным коконом на тыльной части головы понимающе поддакивала, цыкала и приговаривала, слегка шепелявя: "Вот ведь ведьма!" Ее называли кто Марьей Сергевной, кто Дарьей Петровной, но она никогда никого не поправляла, а только кивала в ответ и сахарно улыбалась, поэтому настоящего ее имени никто решительно не знал. Эта Марья-Дарья соглашалась со всяким, независимо от того, что ей говорили: скажут, Иван, дескать, - дурак, значит дурак; скажут - умен, будет для нее умен. Очень многие любили эту сладенькую сочувствующую улыбку и находили в ней единственную поддержку и опору в жизни.
"А сколько, ох-ох, дочурка-то ее потерпела, Анна Васильевна, ох-ох-ох!" причитала Дарья-Марья, доверительно глядя в глаза бабке Ане, и утирала пот, обильно выступавший на носу и верхней губе. "Да что дочурка! Вот хахаль ее тот, что еврейчик - вот он-то получал! Да, да! Прямо по глазам, дура, хлестала! Да, да, по глазам!" Глубоким, отрывистым эхом отдавалась в темном подъезде эта громкая и содержательная беседа Марьи Петровны с бабкой Аней.
Павел Ефимович никак почему-то не хотел попадаться на глаза падким на словоблудие старухам, и попытался было быстро прошмыгнуть мимо них, поддерживая одной рукой за пазухой кота, уже окончательно предавшегося флегме. Но то ли слишком неожиданно и бесшумно выскочил он из лестничного мрака, то ли очень уж увлеклись бабы своими дебатами, но когда Перекурка появился в пределах видимости Марьи-Дарьи, та вздрогнула и завизжала во всю свою бабью глотку. Вслед за ней тут же взвыла и бабка Аня, отшатнувшись к стене и выставив вперед руки, а бедный Павел Ефимович на всякий случай быстро втянул голову в плечи и замер на месте. Вой продолжался секунд десять, пока бабы не увидали, что перед ними не маньяк-насильник, а всего лишь неразговорчивый чертежник с третьего этажа.
Первой опомнилась бабка Аня и приняла привычную неприступную позу, Марья-Дарья еще долго пялилась на Перекурку из своей щелки, не решаясь полностью отворить дверь.
– Психопат! Разве так можно?!
– горячо набросилась бабка Аня на Павла Ефимовича.
– Давеча Толька, что столяром в столярке работает, так вот пугнул нашу Валентину Дмитриевну, шутя, мол, говорит, так у нее вторую неделю веко дергается! Да, да прямо на левом глазу!
– Ох, - только и добавила Марья-Дарья, постепенно показывающаяся из своей засады, поправляя кофту на груди, будто чего-то невыносимо стеснялась.
– Нынче всяких психов полным-полно развелось!
– горланила бабка Аня, обращаясь уже снова к Дарье Петровне.
– Один вон, говорят, у нас в роще штаны скинул и так, прям в исподнем, гонялся за Машкой, которая рыжая-то, насилу, говорят, ноги унесла! Да, да, прям в семейных трусах, говорят, и бегал! А у тебя, Прохор Ефимыч, случаем, нет рублей десять взаймы, а?
– сказала она вдруг, повернувшись к Перекурке.
– А то вот у меня порошок стиральный кончился, а пенсию-то не дают, сволочи!
– Порошок ведь два двадцать стоит, - ответил Павел Ефимович, дернув плечами от подступившей неловкости.
– Эх ты и скотина! Жид!
– подбоченясь, заявила бабка Аня.
– Жалко - так и скажи! Морда жидовская! Жид!
– Да мне не жалко...
– начал Перекурка, опять втягивая голову в плечи.
– Иди, иди, еврейский дух! А то нарисовать чего-нибудь не успеешь! Давай, давай! Черти, черт!
Павел Ефимович отвернулся и стал подниматься по лестнице, перешагивая сразу через три ступеньки. "Зря она так..." - думал он, отпирая свою дверь. А вслед неслись бессмысленные потоки ругани, исходившие от разгневанной бабки Ани, и оханья со всеми соглашающейся Марьи-Дарьи. Как страшно иногда и бесполезно спорить с невеждой, у которого недостаток известных умственных качеств компенсируется излишками наглости и самоуверенности. Но, закрыв за собой дверь, Перекурка уже не слышал привлекательного тембра бабки Ани и очень скоро забыл обо всем этом казусе, тем более что у него теперь появился новый пушистый друг.
Павел Ефимович решил дать этому милому мяукающему созданию изысканную и грациозную, по его мнению, кличку - Кохинор, ведь именно так называлась чехословацкая фирма, изготавливающая его любимые карандаши.
Весь распорядок дня уже был безвозвратно нарушен, и от этого Перекурка чувствовал ужасный дискомфорт и даже своего рода недомогание. Стала болеть голова, да к тому же из памяти никак не могла выветриться недавняя вокзальная сцена. В ушах у Перекурки до сих пор стоял стальной визг тормозов. Пока он тщательно мыл и дезинфицировал крепко пострадавшие кисти своих рук, голодный Кохинор со старанием первоклассной ищейки обнюхивал местность, граничащую с холодильником.