Кокаиновый сад
Шрифт:
– Все будет нормально, Коля, - пообещал он.
– Смотри, не балуй, - шутливо погрозил пальцем Николай.
– Завтра домой.
5
Когда Николай покинул палату, и у Тюрина выветрился из головы верноподданнический восторг, он вдруг ощутил стыд и бессильную ненависть к этому человеку. Подобное чувство Тюрин испытывал в своей жизни несколько раз, когда приходилось выбирать между позорной капитуляцией и побоями. Получалось, что Тюрин всегда выбирал унижения. В такие моменты фантазия его разыгрывалась до предела: в каждом пьяном, во всяком ханыге он видел своего палача. Тюрин очень живо мог представить, каким образом его убьет тот или иной субъект. И хотя подобные вещи с ним приключались нечасто, каждый случай
– Заберите это, - сказал Тюрин поскучневшей медсестре и кивнул начашку дымящегося кофе.
– Я не буду.
– Дело ваше, - равнодушно ответила медсестра.
Оставшись один, Тюрин перевернулся на бок, накрыл голову подушкой и жалобно застонал. Он бормотал проклятья в адрес Николая и даже немножко всплакнул. В такие минуты, когда Тюрин особенно остро ощущал собственную ничтожность, на какое-то время он вдруг становился храбрым до безрассудства. Сколько раз в мечтах Тюрин расправлялся с самыми отпетыми головорезами: бил их ногами, разрезал ножом, сдавал в милицию, но с Николаем он ничего не мог сделать даже в этих бредовых фантазиях. Его мучитель был непобедим. Николая не брали воображаемые пули, воображаемые ножи ломались об него, как спички, воображаемая дубина отскакивала от головы Николая, и даже милиция, как воображаемая, так и реальная, ничем не могла помочь Тюрину. Оставшиеся сутки Тюрин проспал. Изредка он просыпался, вспоминал о своем позоре и снова засыпал. А когда Николай снова появился в палате, он облегченно вздохнул и даже обрадовался его приходу. Думать о справедливом возмездии рядом с этим чудовищем было невозможно, и не имело смысла. Тюрин вновь почувствовал себя щепкой посреди широкой реки и с облегчением отдался этому чувству. Совесть больше не мучила его в этот день. Тюрину было не до нее. Наоборот, ему нравился тот переполох, который поднялся из-за его отъезда. Тюрину и раньше приходилось выписываться из больниц, но тогда все выглядело очень буднично. Зато сейчас две молоденькие практикантки, щебеча, помогли ему одеться. Старшая сестра каждую минуту забегала в палату и справлялась, как идут дела. Затем Тюрина уложили на носилки, и важный доктор минут десять консультировал его, как надлежит питаться и какой соблюдать режим.
До машины Тюрина несли все те же здоровые санитары. В это время две медсестры поправляли на нем отутюженный пиджак, а гуляющие больные смотрели ему след, и Тюрин прочитал на их лицах уважительный вопрос: "Что это за птица? Не иначе как номенклатурный работник районного масштаба, а то и областного".
"Скорая" действительно оказалась скорой. До дома доехали почти мгновенно, с эффектным завыванием сирены. И когда Тюрина внесли в его квартиру, он уже не удивился тому, что комната была прибрана, постель разобрана, а на неведомо откуда появившемся журнальном столике стояла большая ваза с фруктами и несколько пузырьков с лекарствами.
Помогая себя раздевать, Тюрин думал о том, как все-таки приятно побыть иногда всеми уважаемым человеком, или хозяином, или... Дальше Тюрин не пошел, не желая портить себе настроение.
Его аккуратно положили на диван, накрыли одеялом и пожелали спокойного выздоровления. А когда Николай наконец проводил санитаров, и они остались вдвоем, Тюрин растроганно сказал:
– Спасибо, Коля. Честное слово, спасибо. Я, знаешь ли, человек маленький. Мне всякое внимание приятно. А откуда у нас внимание к таким как я? Нас много. Всех разве уважишь. А ты вот уважил. Спасибо тебе. Последние слова Тюрин произнес с дрожью в голосе, а Николай, довольный произведенным эффектом, стоял посреди комнаты и цокал языком.
– Что же ты, Макарыч, опять сопли распустил? Какой-то ты не мужик, ей-богу. Чуть что - раскисаешь. Уважать себя надо. Силу воли тренировать. От силы, Макарыч, кайф сильнее, чем от водки.
Водка - ерунда. Сильный человек пьет для радости, слабый - от страха.
Я, Макарыч, раньше тоже боялся: отца, учителей, начальство,
– Поучая
Тюрина, Николай подошел к репродукции, которая каким-то образом уже оказалась на прежнем месте, потрогал пальцем старое темное дерево, затем вернулся к дивану и присел на краешек.
– Силу, Макарыч, и показывать не надо, её и так видно. А на людях храбрятся только слабаки, сявки. Я вот позавчера в гостях был. Так там один фраер полез на меня, рубаху до пупа разодрал. Это на людях-то. Я ему на ухо: пойдем, мол, здесь-то неудобно. В подъезде хоть портки себераздирай. Что ты здесь-то ерепенишься? Испугался. Думал глоткой меня взять.
– Слушая Николая, Тюрин краем глаза заметил на белом пододеяльнике какое-то движение. Он повернул голову и увидел небольшую змейку с желтыми пятнышками на шее. Сердце у Тюрина пару раз выстрелило, он сипло хрюкнул горлом и потерял сознание.
Очнулся Тюрин от пощечин и резкого запаха спиртного. Едва к нему вернулось сознание, как он услышал голос Николая:
– Макарыч, Макарыч, ну слава Богу, жив. Что же ты так испугался? Это ж я тебе ужа принес, чтоб не скучал. Домашнее животное. Вместо собаки, Макарыч.
Тюрин вполуха слушал Николая и мучился от сердечной боли. Боль эта не давала ему дышать. В груди было холодно, как на северном полюсе, перед глазами плавали темные пятна, а голос Николая, казалось, доносился откуда-то из-за стены или из глубокого колодца. "Ужа-ужаужа", - жужжало в голове у Тюрина, и сквозь это жужжание слышно было:
– Макарыч, сейчас я тебе коньячку налью. Что же ты такой пугливый-то?
– Не надо коньяку, - едва выговорил Тюрин, - от сердца... что-нибудь.
– Как это не надо коньяку?
– удивился Николай.
– Коньячок - первое средство от сердца. Сто грамм и все как рукой снимет. Сейчас я тебе накапаю.
Немного погодя Тюрин почувствовал, как в губы ему ткнулось что-то холодное и твердое, и в рот, обжигая язык и десны, потекло непривычно крепкое пойло. Чтобы не захлебнуться, Тюрин судорожно глотнул, закашлялся и, едва не теряя сознание от боли, закудахтал, заклокотал горлом. Он чувствовал, как горячая струя несется по пищеводу. Слышал, как на бегу она рассасывается, словно вода в сыпучем грунте, расходится по многочисленным кровеносным сосудам и вместе с кровью бежит дальше: в живот, ноги и руки, возвращается к голове, и здесь, достигнув, наконец, мозга, превращается в шум водопада, морского прибоя или лиственного леса на сильном ветру.
– Ну вот, ожил, - услышал Тюрин довольный голос Николая.
– А ты говоришь - не надо. Я лучше знаю, что тебе надо, а чего не надо. Тюрин открыл глаза, и понял, что катастрофически пьянеет. Его, словно звездную галактику, закручивало в спираль, растаскивало в стороны, а рядом с неподдельным любопытством на лице и улыбкой на губах медленно вращался Николай с бутылкой в одной руке и стопкой в другой.
– Убери эту гадость, Коля, - прошептал Тюрин, - убери. Я очень боюсь змей.
– Да я убрал давно, - весело ответил Николай.
– Я же не знал, что ты боишься этих червяков. Ладно, Макарыч, прости. Честное слово, не знал. Завтра принесу тебе кого-нибудь другого.
– Не надо, Коля, - пьяным голосом сказал Тюрин.
– Ты меня убить, наверное, хочешь?
– Ну ты даешь, Макарыч, - возмутился Николай.
– Я же тебя с того света вытащил. Да если бы я хотел, то давно бы тебя оприходовал. Я же говорил, что своих не трогаю. Давай-ка ещё стопочку, а то ты мелешь сам не знаешь что.
– Николай налил коньяку и, не дав Тюрину возразить, влил спиртное ему в рот.
Тюрин сделал большой глоток, попытался отвернуться к стене, но
Николай опередил его. Свободной рукой он взял Тюрина за подбородок, повернул к себе и заставил допить коньяк.
Через минуту Тюрин сделался совершенно пьяным, а ещё через какое-то время Николай заставил его выпить третью стопку. Последнее, что Тюрин видел, это то, что Николай вытирает бутылку носовым платком. Вскоре после этого Тюрин забылся пьяным сном, и на этот раз ему не снилось абсолютно ничего.
Пробуждение Тюрина было не просто тяжелым. Проснулся он от ощущения близкой смерти. Он слышал, как она подбирается к нему, видел её темные пустые глазницы и отблеск уличного света на отполированном лезвии косы.