Кокардас и Паспуаль
Шрифт:
Для его величества был установлен на возвышении трон с балдахином, на котором были вышиты золотом королевские лилии.
По правую руку от монарха стояли его королевское высочество регент, герцог Бурбонский, герцог Мэнский, граф Тулузкий – иными словами, все принцы крови, занимавшие место по старшинству; с левой стороны находились министры, великий канцлер, его преосвященство кардинал Флери-Дюбуа отсутствовал – и другие вельможи, имевшие право следить за церемонией в непосредственной близости от трона.
Не было ничего общего между этим пышным действом и королевским судом, что вершил Людовик Святой, сидя под дубом
Однако никто здесь не вспоминал о далеких временах, когда король был первым среди рыцарей. Мужчин занимали мысли о переменах, всегда знаменующих начало нового царствования; дамы же жадно разглядывали короля, находя его величество весьма красивым и изящным молодым человеком.
Впрочем, все собрались сюда не только для того, чтобы показать себя и посмотреть на других. Канцлер открыл заседание длинной речью, поведав собравшимся, что совокупным действием законов Божеских и человеческих было предрешено, что день этот, 22 февраля 1723 года, станет днем торжественного провозглашения совершеннолетия короля Людовика XV, ибо нет ничего более законного и справедливого, чем абсолютная власть слабого ребенка, которому еще вчера угрожали розги за баловство, над двадцатью пятью миллионами взрослых разумных людей.
Итак, все находили это чрезвычайно логичным, и его светлость канцлер воспользовался случаем, дабы воздать хвалу регенту, столь мудро управляющему королевством в течение семи лет.
Затем взял слово господин д'Арменонвиль, признанный оратор. Из его уст присутствующие узнали, что никогда еще финансы не находились в таком цветущем состоянии, никогда так не благоденствовала Церковь и не радовался народ. Франция могла наслаждаться миром и покоем: никто из кузенов и племянников, царивших в соседних странах, не помышлял о войне.
Разумеется, почтенный министр, как раньше канцлер, позабыл упомянуть о расточительных оргиях Филиппа Орлеанского и о его долгах; только вскользь упомянул о банкротстве господина Лоу, бывшего генерального контролера финансов; ни словом не обмолвился о нравах двора, прославившегося распутством на всю Европу. Все что ни делалось, было к лучшему в лучшем из королевств. Нельзя сказать, чтобы юный монарх внимательно слушал эти елейные речи. Он предпочел бы, чтобы ему рассказали о приключениях Железной маски или же о подвигах графа де Лагардера. Всего несколько дней назад не было человека счастливее его: мысль, что он станет, наконец, королем, переполняла юное сердце радостью и гордостью. Сейчас ему пришлось убедиться, что королевские обязанности – и, в частности, право вершить суд – могут быть столь же скучными и утомительными, как ежедневные занятия с кардиналом Флери, наставником царственного отрока.
Тем не менее, он восседал на троне с величественным видом, ничем не роняя своего новообретенного королевского достоинства, хотя и думал при этом о свадьбе Лагардера и Шаверни. В каких словах следовало ему выразить свое желание, чтобы не обидеть всех этих стариков, закутанных в меха? Многие из них уже и теперь явно помышляли о том, как бы скорее добраться до дома, поближе к теплому камину, и согреть возле него свои дряхлые
Подобные размышления доказывали, что Людовик XV был все еще ребенком, а не королем. Властителю достаточно приказать – и все склоняются перед его волей.
Итак, монарх пропустил мимо ушей замечательную речь господина д'Арменонвиля и, будучи погружен в свои мысли, даже не заметил, насколько она длинна.
Затем наступил момент, которого с нетерпением ожидали друзья Филиппа Орлеанского. Король поблагодарил их за верную службу в теплых словах – ни разу не сбившись и не оговорившись, ибо утром выучил необходимые приветствия при помощи кардинала Флери.
Все присутствующие по очереди подходили к трону и с глубоким поклоном приносили присягу верности новому владыке. Был уже шестой час, и король начал проявлять нетерпение. Наклонившись к регенту, он произнес:
– Кузен, сообщите этим господам о нашем желании.
Герцог Орлеанский выступил вперед. Воцарилось глубокое молчание. И первые же слова регента ошеломили присутствующих, ибо никто не ожидал подобного завершения церемонии. Лагардеру оказывалась неслыханная честь – сам король намеревался присутствовать на его свадьбе. Старые придворные изумленно переглядывались, не веря собственный ушам. Однако молодые дворяне слушали Филиппа Орлеанского с восторгом: первое деяние юного короля предвещало появление великого монарха, способного затмить даже Людовика XIV. Ибо все знали о подвигах и доблести Лагардера, а многие были с ним знакомы лично. О его мужестве в бою могли поведать маршал Бервик и принц Контн; их слова подтвердили бы господин де Рион и полковники, воевавшие в Испании; было что добавить и маркизу де Сент-Эньяну, а также маршалу д'Эстре; наконец, свидетелем мог бы выступить и сам Морис Саксонский.
Если бы Филипп Орлеанский попросил сейчас друзей Гонзага откликнуться, ответом ему было бы недоуменное молчание. Но разве могло это остановить Филиппа Мантуанского, который был готов на все, дабы свершить свое последнее преступление? Разумеется, он не знал, что к церкви Сен-Маглуар направляются король и регент в сопровождении многочисленной свиты, – но не отступил бы, даже если бы его об этом уведомили. Он поставил на карту все – и намеревался доиграть свою партию до конца во что бы то ни стало.
Гонзага, случалось, доверял вести свои дела Пейролю, ибо в коварстве тот почти не уступал хозяину. Но это происходило только тогда, когда ситуация не внушала тревоги. В моменты же высшего напряжения и опасности – как сейчас – принц всегда брал бразды правления в свои руки и, разработав во всех деталях план действий, никому не уступал право на решающий удар. Так было во рву замка Кейлюс, так было при похищении Авроры, так было, наконец, и во время недавнего пожара на ярмарке Сен-Жермен.
Вот и сегодня он готовился заманить в ловушку своих врагов, не советуясь ни с кем. На столе перед ним лежали две коротенькие записки, в каждой из которых было всего по нескольку строк. Они были написаны рукой принца, но ни одну из них не украшала его печать, почерк на обеих был подделан – подделан настолько хорошо, что Гонзага улыбнулся самому себе злобной улыбкой, напоминающей волчий оскал. Эти жалкие клочки бумаги несли смерть по меньшей мере двоим людям. Свернув записки вчетверо, он сунул их в карман камзола.