Коко

Страуб Питер

Я не могу пока этого сказать.

Через шесть месяцев после нашего счастливого освобождения из комнаты на Элизабет-стрит Гарри Биверс въехал в шикарный новый отель, только что открывшийся на Таймс-сквер, – один из этих новых отелей с зимним садом и водопадом. Ему дали ключи от заказанного номера, он поднялся в стеклянном пузыре лифта на свой этаж, дал швейцару, который нес его чемодан, десять долларов на чай, запер дверь, открыл чемодан и выпил прямо из горлышка почти целую бутылку водки, которая была одной из двух вещей, лежавших внутри. Затем он разделся, лег в кровать. Какое-то время Гарри

мастурбировал, затем достал из чемодана полицейский револьвер тридцать восьмого калибра, который был еще одним предметом, принесенным Гарри в чемодане из его квартиры, приставил дуло к виску и нажал на курок. Он умер четыре часа спустя. На простыне рядом с головой Гарри была найдена игральная карта. Думаю, ее вышибло выстрелом изо рта Гарри. Жизнь сделалась для Биверса бессмысленной и он решил выбросить ее.

Гарри открыл дверь и отступил, пропуская черную фигуру внутрь. У него не было работы, кончались деньги, а воображение жестоко подвело его. Иллюзии Гарри были всем, что отпустил ему Господь Бог на этом свете, и теперь он чувствовал себя нищим.

Возможно, находясь в таком же отчаянии, как и Гарри, Коко когда-то тоже открыл дверь и впустил внутрь темную фигуру.

Майкл Пул каждый день отправляется в Бронкс, где ведет практику, которую сам называет “медициной на линии огня”. Мэгги слушает курс в Нью-йоркском университете, и хотя у нее вид человека, который четко видит поставленную перед собой цель, она никогда не говорит о своих планах. Майкл и Мэгги выглядят очень счастливыми. В прошлом году мы построили для них квартирку над антресолями Тино Пумо, где теперь живем мы с Винхом и Хелен. Я веду среди этих людей спокойный, размеренный образ жизни. Иногда в шесть часов я спускаюсь в бар, чтобы выпить порцию виски с Джимми, братом Мэгги, который по-прежнему стоит за стойкой “Сайгона”. Джимми – по-настоящему беспутный юноша, и теперь, когда я встречаю столько беспутных людей, но сам уже не являюсь одним из них, я испытываю перед Джимми чуть ли не благоговение.

Я думаю, что Коко хотелось уехать в Гондурас – Центральная Америка звала его. Возможно, из-за Роситы Ороско, возможно, потому что он думал, что там сможет найти свою смерть. В Гондурасе нетрудно найти способ умереть. Возможно, это с ним и случилось, и уже два года Коко лежит в вырытой наспех могиле, застреленный полицейским, или шайкой воров, или добровольным патрулем, а может, каким-нибудь пьяным фермером или же испуганным мальчишкой с ружьем. У него была работа, которую он должен был сделать, и, возможно, этой работой было найти собственную смерть. Может, на этот раз толпа добралась до него, разорвала в клочки его тело и втоптала в грязь.

СТОП. ПУСК.

Я пошел в “Нью Орлеанз” и постоял перед кассой, в которой человек, называвший себя Роберто Ортизом, купил билет в один конец до Тегусиальпы. Я тоже купил билет до Тегусиальпы. Через два часа я сел в небольшой самолет, а еще через три мы приземлились в Белизе. Когда двое пассажиров покинули самолет, в салон хлынула снаружи палящая жара; когда люди в коричневой форме открыли люк багажного отсека, чтобы выдать вещи сошедшим пассажирам, неприятный яркий свет осветил бетон аэродрома и кабину пилотов. Самолет опять задраили, и мы полетели в Сан Педро де Сула,

где я увидел напоминавший небольшую коробку терминал с выгоревшим флагом на шпиле. Гондурасцы с оранжевыми посадочными талонами входили в самолет. Мы снова поднялись в воздух и практически тут же приземлились в Ля Саибе.

Я снял с полки свою сумку и прошел вперед по салону. Равнодушная ко всему стюардесса открыла люк, и я сошел по трапу в тот мир, который выбрал для себя Коко. Жара, пыль и какой-то абсолютно неподвижный свет. Рядом, на платформе, напоминавшей пристань, стояло низенькое дощатое зданьице. Это и был терминал. Коко прошел по этой дороге, а теперь ее миновал я, чтобы, поднявшись по деревянным ступенькам, пройти через здание.

Темноволосые девушки в синей авиационной форме сидели на упаковочных ящиках, вытянув перед собой красивые длинные ноги. Коко тоже проходил мимо отдыхающих девушек. Молоденький солдатик в форме с карабином чуть не больше его самого едва взглянул на него. Его скука сидела в нем слишком глубоко, чтобы зрелище белого американца могло хоть как-то затронуть его. Он даже не посмотрел на мой посадочный талон. Его презрение к гринго было непоколебимо – он не видел нас в упор. Интересно, оглядывается ли Коко сейчас назад? И если да, то что он там видит? Ангелов, демонов, слонов в шляпе? Думаю, он видит широкую многообещающую пустоту, среди которой начнут наконец заживать его раны. Пройдя мимо солдата, я оказался в небольшом предбаннике и открыл дверь, ведущую отсюда в сам терминал.

Это был длинный, жаркий, переполненный людьми зал. Все места были заняты, повсюду сидели толстые шоколадные мамаши с толстыми шоколадными младенцами. Латиноамериканцы в широкополых шляпах стояли у пыльной стойки бара, несколько молодых солдат с пустыми глазами зевали и потягивались, несколько бледно-розовых американцев смотрели куда-то по сторонам. Нас здесь уже нет, мы испарились, исчезли.

Впереди меня, и во времени и в пространстве, Коко прошел через терминал аэропорта “Голосон” и вышел на яркое солнце. Он моргает, он улыбается. Солнечные очки? Нет, пока нет. Он улетал в слишком большой спешке, чтобы подумать об очках. Я вынимаю из кармана свои очки с круглыми темными линзами и надеваю их. Картина слегка темнеет, но я по-прежнему вижу именно тот пейзаж, который привлек Коко. Он уходит от терминала легко, расслабленно, не оглядываясь назад. Он не знает, что через год я буду стоять здесь и смотреть на ту же широкую проселочную дорогу, по которой он так уверенно шагает сейчас. Перед нами довольно плоский равнинный пейзаж, земля Нигде, очень зеленая и очень жаркая. Примерно в миле от нас над равниной возвышаются поросшие редкими деревцами холмы.

Я думаю о Чарли Паркере, поддавшемуся окружавшим его обстоятельствам. Я думаю о старом толстом Генри Джеймсе, который распахивает настежь дверь и бросается на обидчика. Хотелось бы мне наполнить страницы своей книги той радостью, которую рождают во мне подобные образы. Под палящей жарой протягивают свои почти безлиственные ветки кусты джакаранды. Это лес земли Нигде, он не имеет значения сам по себе – просто лес, который растет на низких холмах, и в сторону которого движется тоненькая человеческая фигурка, делая шаг за шагом.