Кола
Шрифт:
Воинственный пыл с Кира как рукой сняло.
– Ты верно тут понял: не зря я разговор вел. Напомнить хотел: прежде чем браться за что-то, надо знать, как оно исстари было. Ты артелью-то иностранцам рогатку думаешь ладить. А тут не один уже шею сломал. Не прощают они такого.
Кир поднял на миг глаза:
– Понимаю.
– Понимаешь, да мало, – вздохнул отец. – Тут, Кирушка, ум нужен зрелый, не одним желанием сильный. Чтобы свое-то добыть, надо и отступить суметь, и выждать, и обиду стерпеть. Надо не просто голову, а еще иметь
— Выходит, по-твоему, – никто обуздать их не может. Молодым бороться рано – опыту мало. Старым поздно уже – сила истрачена.
Отец долго смотрел на Кира, как бы изучал его.
— Не говорил я так. Но если всерьез за твои замыслы браться, так, может, и жизни не хватит, чтоб до конца-то. А ты враз норовишь. Получается: дугу из оглобли гнешь.
– Что же ты посоветуешь?
— Для начала – свое судно новое строить.
— А потом?
– Путь-дорогу в столицу ладом познать. Показать людям: выгодное, мол, дело-то!
– И все?
– Нет. Вот когда не один раз и другие с тобой удачно сходят да капиталец кое-какой заимеют, тогда с ними можно и об артели, и о той земле думать, не раньше. Да не как вернуть ее, а о концессии, может.
Кир сидел поникший. Все соображения его об артели, земле, предстоящих делах, видевшиеся раньше отчетливо, до осязаемости, теперь теряли свои очертания.
Как-то, Кир был еще мальцом, шли они по заливу на шняке. Туман такой навалился – всплеска весел не слышно. Пошли к берегу переждать. Отец внушал гребцам: «Осторожно греби, берег крутой и каменистый тут. Как бы, часом, не напороться на что-нибудь». А сам все в туман всматривался.
Кир первым тогда увидел: прямо по ходу торчал, угрожая шняке, поросший травою камень. Хотел крикнуть, чтобы отец положил руля на борт, – и не успел: камень вдруг покачнулся, теряя размеры, пошел навстречу – и у самого носа шняки оказался пучком травы. От неожиданности Кир вздрогнул, протер глаза. Отец с кормы рассмеялся: «Что, дьявол глаза водит?» А потом дома долго рассказывал: бывают такие случаи в море. Сам как-то за землю осколок от черпака принял.
Да, отец за жизнь повидал всякого. Сейчас смотрит в окно. О чем он думает? Об иностранцах и торговых домах? О прожитой жизни? Обо мне? Чисто выбритое лицо, стриженные в скобку редкие волосы. Аккуратный и старый. Что-то былое, из детства, вдруг протянулось к Киру. Захотелось сказать такое, чтоб забылась тяжелая их размолвка, будто ее и не было. И, помедля чуть, положил отцу на запястье руку, стараясь глянуть в глаза, спросил тихо:
– Может, печь затопить? К обеду время.
Рука у отца тоже старая. Кожа на ней иссохшая.
– Затопи.
Голос в забытьи тихий. Ни движением, ни взглядом от мыслей не оторвался, но Кир понял: отец примирения не оттолкнул.
Кир достал из-за печки сухое полено, нащепал от него лучины. Эх ты, видение, видение. Таким близким казалось все. А теперь? Куда же
Он разжег в печи огонь, наложил поленьев посуше и потоньше, смотрел, как они разгораются. Значит, надолго. Надолго.
– Уснул?
– Что? – очнулся Кир.
Отец у стола резал хлеб, прижимал его к груди.
– Уснул, говорю? Ставь чугунок, хорошо горит.
Это был уже мир. И, словно ища подтверждения этому, не ошибся ли, Кир сказал:
– Ты никогда не рассказывал мне про ту землю.
Хлебные ломти из-под ножа шли ровные, долгие. Кир ждал.
– Расскажу, – промолвил отец.
Да, это был мир, за которым далеко где-то чуть угадывались Кировы чаяния. Захотелось говорить и говорить с отцом, все равно про что, лишь бы не терялось это возникшее вдруг ощущение: все еще может устроиться.
– Пусть тогда на шхуне Митрич будет за старшего, – попросил он и услышал, как изменился собственный голос: будто заглаживал перед отцом прежнюю резкость и супереченье.
– Пусть, – отозвался отец.
В чугунке скоро поспели щи. Наливая их в миску, Кир спросил:
– Мне в Кемь-то когда идти?
Отец достал из шкафа стакан для себя, налил в оба водки до половины. Сели за стол.
– А нынче и собирайся, – сказал отец. – Если браться всерьез надумал, то начинать пораньше надо. Загодя все готовить к постройке нового судна.
Над столом чуть звякнули протянутые стаканы.
– Спасибо тебе, – сказал Кир.
– Ладно. Пусть будет успех.
Короткий день за работою прошел быстро. Когда поустали изрядно, Сулль сказал, что это последнее дерево. Потом одному варить ужин, остальным – пилить и колоть плавник. На том и решили.
Андрей первым пошел к бревну.
— Берем дружня, враз, а то не осилим, – предупредил Афанасий.
Смольков с последней надеждой спросил:
– Может, распилим все же? Чего зря пупок надсаживать?
– Берем, – наклонился над бревном Афанасий и построжал голосом. – Взяли!
Бревно, просоленное, мокрое, пригнанное ветрами из неведомых далей, давило плечи, жало к земле. На подъем несли тяжело, в сыпучем песке вязли ноги.
На круче Смольков взмолился:
– Не могу больше, брошу.
– Я те брошу, – пыхтел Афанасий сзади. – Хребет без бревна, сам сломаю.
Андрей, напрягшись, шел первым. Сил и вправду мало осталось. Целый день носили плавник. Натаскали его к избушке, год топи – хватит. А теперь Суллю понадобилось еще и это, он говорит – последнее дерево.
У избушки Андрей сбавил шаг, прохрипел:
– Бросили.
– Ра-зом! – подхватил Афанасий.
Бревно глухо бухнулось оземь.
– Уфф! – Афанасий снял шапку. – Кури, Сулль Иваныч! Роздых нужен.