Колдунья-индиго
Шрифт:
Потоптавшись у парадного подъезда, Глеб начал откланиваться, но Юлия, удивленно подняв брови и обиженно надув губы, спросила, почему Марфу бдительный охранник провожал до квартиры и даже эту квартиру проверил, а ее бросает одну у подъезда?
Объяснять, что в особняке все уже проверено внутренней охраной и электронная сигнализация обеспечивает полную безопасность, Глеб не стал, а, извинившись за свою нерасторопность, сопроводил требовательную барышню до ее комнат. Да и некогда было объясняться. С олимпийских вершин внезапно опять свалился Эрот и загудел ему в ухо на попсовый мотив: «Трепы-трепы-трепыхааайся! Трепы-трепы-трепыхааайся! Трепы-трепы-трепы-трепы, трепы-трепы-трепы-трепы, трепыхааайся!» Видно, античный небожитель надумал устроиться на «Фабрику звезд» и с помощью божественных родственных связей заделаться ее
Юлия, дойдя до своих дверей, в комнаты не вошла, остановилась и вопросительно воззрилась на сопровождающего: мол, Маршину квартиру ты всю обнюхал, прежде чем впустить туда рыжую лисицу, а здесь чего стоишь, уставившись на мою дверь, как баран на новые ворота? Но вслух оглоушивать Глеба она уже постеснялась, как-никак, а он ее зооединомышленник! Глеб все понял без слов, вошел и стал осматривать комнаты под аккомпанемент Эротовых песнопений, теперь уже из репертуара фольклорного ансамбля:
— Ой, ты гой еси, да добрый молодец, ой, да и вошел ты к милой в терем, ой, да так бросайся же в ноги к ней, ой, да обними ее за талию осиную (осиную — это точно подмечено, не мог не признать Панов), ой, да похвали ее брови черные и ресницы шикарные (плагиат! Караул, грабят попсу!), ой, да поцелуй уста ее сахарные, ой, да уложи красну девицу на перину пуховую, ой, да разоблаки ее всю до исподнего, ой, да туда же и исподнее, ой…
— Да погоди ты! — остановил Глеб расходившегося Эрота. — Девушка в трауре, и она, по-твоему, захочет в день похорон своего брата лечь в постель в чем мать родила с малознакомым мужчиной?! Порядочная женщина на такое никогда не согласится!
— Конечно, не согласится, если ты будешь только лежать с ней рядом чурбан чурбаном! Но я же еще не закончил давать свои ценные указания, ты прервал меня на самом интересном месте! Итак, продолжаю: «ой, да и возьми ты, добрый молодец, ноги девичьи, дебелые…»
— Ну вообще! — возмутился Глеб. — За кого ты меня принимаешь? Я что, без твоих ценных указаний не знаю, что мне делать в постели с голой девушкой? Сомневаюсь, как эта ситуация может выглядеть с морально-этической стороны, а с физиологией тут как раз все понятно.
— А ты не противопоставляй непротивопоставимое! — терпеливо поучал Эрот. — Физиология, мораль, нравственность и этика — сестры навек! Что естественно, то не постыдно! Что хотится, то и могется, а что можется, то и делается! Вот у нас, на Олимпе, бывало…
— О нравах высокой элиты наслышаны, — опять прервал божественного наставника Панов. — И знаем, что рыба гниет с головы, а дурной пример заразителен. Но рыбье туловище пока протухло не все, и в плавниках пока еще сохранилась вторая свежесть.
Как любое верховное существо, Эрот не терпел критики в адрес олимпийских небожителей и неуважительных намеков на обожаемых властителей фанаточьих сердец и уважаемых менеджеров умов прочего человечества. Он сразу сменил тон с благостного на склочный и ехидно заметил, что лакейская ливрея, которую Юлия опять обязательно захочет примерить на Глеба, будет ему очень к лицу.
— С лакейской ливреей затея скорее смешнее, чем дурнее, — самоуверенно в рифму возразил Панов. — Мне не придется морально мучиться, а у Юлии ничего не получится.
— А вот сейчас поглядим, — многозначительно предупредил Эрот самодеятельного поэта.
Тем временем Глеб осмотрел апартаменты, сообщил их хозяйке, что все в порядке, и стал уже откланиваться, когда Юлия остановила его. Жестом поманив за собой, подвела к своему старо-французскому шкафу-комоду и достала оттуда плотно набитый конверт, гораздо толще, чем тот, которым щедрая девица в прошлый раз сшибла романтического мечтателя с розовых облаков на грешную рыночную землю.
— Я же предупреждал! Я же советовал! Я же доходчиво объяснил, наконец! — шипел Эрот на ухо нерадивому ученику. — Вместо того чтобы точно следовать моим ценным указаниям, ты разглагольствовал о какой-то морали, да еще и об этике! Моралист! Таких моралистов-этиков к Олимпу не подпускают на пушечный выстрел! А если какой по недоразумению и пролезет в высшие сферы, его оттуда вышибают под зад коленом! Слушался бы ты — заимел элитную красавицу-возлюбленную, а теперь якшайся с нестрогими девицами, да и те недовольно крутят носами, посещая твою задрипанную общагу! Не оправдал ты моего высокого доверия! Тьфу на тебя! — и бог необременительной легкой любви и гражданского брака, безнадежно махнув рукой, скрылся в олимпийских эмпиреях.
Увидев в руках Юлии плотно набитый увесистый конверт, Глеб на этот раз уже не заблуждался насчет его содержимого и не тешил себя иллюзией, что это любовное послание на пятидесяти страницах. Юлия тоже помнила предыдущий неудачный опыт вручения гонорара за свое спасение и, предупреждая выпендрежное закладывание Пановым рук за спину, с нажимом пояснила, что отец одобрил ее намерение вознаградить отличившегося опера и лично пополнил ранее предложенную Глебу сумму солидной добавкой в у. е.
«Угрожает, что нажалуется папочке, если я откажусь от денег, — понял вознаграждаемый. — С нее станется! Наклепала же она на Новикова, что тот якобы поцарапал ей палец, а меня обвинит, будто я нанес ей моральную травму. Никандров меня тогда просто со свету сживет, ведь у дочки и так уже с психикой не в порядке. Не зря же к ней приставили невропатолога с психологом. Но не на такого напали!»
И Глеб не то что не стал закладывать руки за спину, а напротив, протянул их вперед и так, с протянутыми руками и радостной улыбкой на лице, просеменил к Юлии. И, рассыпавшись в благодарностях, принял от нее конверт, тут же открыл его и начал пересчитывать деньги, сопровождая пересчет восторженными восклицаниями:
— Наконец-то! Наконец-то! Наконец-то!
Юлия общалась со многими рыцарями рыночного если не образа, то образца, особенно с молодыми да ранними, и потому не удивилась и не осудила «рыцаря собачьего образа», с такой жадностью вцепившегося в деньги. Но и у нее удивленно приподнялась одна бровь, а на губах промелькнула слегка обиженная и даже презрительная усмешка. Нет, конечно, деньги есть деньги, и они любят счет, но мог бы этот «рыцарь» не мусолить их у нее на глазах, а определив на ощупь, что сумма значительная, вначале для приличия засунуть конверт с деньгами себе в карман, потом сделать девушке какой-нибудь комплимент. Ну, например, сказать, что и с нынешней немодной прической, которую почтительная дочь вынуждена носить в угоду отцу, она выглядит неплохо. Или восхититься тем же шкафом-комодом, тем самым подчеркнув хороший вкус хозяйки… А после выскакивай себе в коридор и там считай-пересчитывай деньги, если тебе так не терпится! И что это еще за восклицания: «Наконец-то! Наконец-то! Наконец-то!»? Или ее спаситель намекает, что она вначале предложила ему ничтожную сумму и затем долго раскачивалась, чтобы вознаградить его достойно? Но ведь Юлия тогда сразу сказала, что это только первый транш, а после приезда отца он получит совсем другие деньги. Он ей не поверил и все время подозревал в жадности? Обидно! И тем более обидно, что в чрезвычайных обстоятельствах, обрушившихся на их семью, она просто долго не могла выбрать удобного момента, чтобы обратиться к отцу со своей просьбой. А получая деньги, пришлось выслушать такое же обидное папино замечание: «Наконец-то ты просишь деньги для человека, а не для собак!» Юлия хотела кое-что сказать в ответ, но прикусила язык: побоялась, что отец заберет деньги обратно. А возразить было что! Разве люди могут быть такими добрыми, ласковыми и, главное, верными, как наши меньшие братья? Уж собака точно не заведет шашни с рыжей лисицей! А этот молодой человек, совсем недавно намекавший, что к ней неравнодушен, и сострадавший бедным обиженным животным, как только получил большие деньги, сразу забыл и о своих нежных чувствах к ней, и о сострадании меньшим «родственникам» нашим. Вот они, люди! Чем ближе с ними знакомишься, тем больше любишь животных! «Небось, побежит теперь присматривать себе комнату в коммуналке, — думала Юлия, скептически разглядывая новоявленного Гобсека, — а то и начнет задабривать подарками бывшую жену, чтобы с ней помириться; Оксана с Лидией и такую возможность не исключали». В общем, одни сплошные обиды!
Пересчитав деньги и спрятав всю толстую пачку купюр в конверт, Глеб поднял глаза на девушку и, сияя улыбкой, в последний раз воскликнул:
— Наконец-то! Наконец-то теперь я смогу выполнить самую заветную свою мечту, которую лелею в своей душе с детских лет!
«Неужели он еще с детских лет мечтал купить себе отдельную комнату? — мысленно усомнилась Юлия. — Ну а жены тогда, конечно, не было и в помине. Не в детском саду же они познакомились?! Значит, и заветная мечта к бывшим женам, сколько бы их ни было, не имеет отношения», — и уже без обиды, а, напротив, весьма доброжелательно, она спросила: