Колдунья
Шрифт:
Девушка встала на колени лицом к углям, горло ее перехватило, волна желчи остановилась. Наконец ее вывернуло прямо на остывший пепел. Шесть раз она изрыгала из себя вонючую массу, пока желудок не опустел.
Элис посмотрела на рвоту и вот тут по-настоящему испугалась. На углях, целая и невредимая, без единого пятнышка, белоснежной круглой лепешкой лежала освященная облатка. Совсем нетронутая, без изъяна, словно на серебряном подносе, когда Элис повторяла слова клятвы, как будто она не брала ее в рот, не жевала и не глотала. Элис знала, что облатка застрянет у нее в горле, — так и получилось.
ГЛАВА 10
Близилась
Замерзнув, Элис сняла висящий на двери старый рваный плащ, накинула на худенькие плечи и подбросила в очаг, где еще тлели угли, несколько тонких лучин. Они с треском загорелись, и девушка положила сверху сухое полено. Потом снова опустилась на пол и уставилась на огонь. Долго сидела она в этом тесном, покинутом людьми уголке, словно ждала чего-то — душевной ясности или надежды. Элис понимала, что она теперь грешница, что Бог, о котором ей говорила матушка, Бог ее невинного монастырского детства от нее отвернулся. Много долгих часов она проводила на коленях в молитвах, ей даже улыбнулась статуя Матери Божьей, но она бросила своих сестер в минуту опасности, когда пылал адский огонь, и не будет прощена. Не будет прощена и за грех похоти. Дьяволу невозможно принадлежать лишь отчасти. Теперь она так далека от Христа, что организм не принял хлеба Его и изверг вон.
Она подбросила еще полено. Языки пламени жадно охватили его, по стенам заплясали зловещие тени. Во дворе раздался испуганный вздох, кто-то воскликнул: «Господи помилуй!», но Элис даже не перекрестилась. Она знала, что во всем замке она одна никогда не будет помилована и спасена. Она неподвижно сидела на корточках перед каменной печкой, словно сама обратилась в камень; ей казалось, что в пламени сгорают ее надежды вернуться в аббатство и получить прощение. Огонь постепенно гас, а она все смотрела на него, как мать смотрит на свое умирающее дитя. Глядя в очаг, Элис видела, как рушится ее будущее. Постепенно ее охватило холодное отчаяние.
— Я пропала, — вслух произнесла она.
Все ее планы — бегство из замка, возвращение в аббатство, обретение тихой гавани, возрождение римской церкви, — все превратилось в прах, испарилось. Элис понимала, что никогда теперь не станет не только аббатисой, но и послушницей. Ей нельзя было вверять свою душу такому святому месту, как монастырь. Когда она трусливо бежала из монастыря, Господь оставил на ней свою метку, как она и боялась. Ей нельзя исповедоваться, нельзя вкушать освященный хлеб. Если она пройдет близко, святое вино превратится в уксус, станет кровью. Святая вода замерзнет. Съеденный освященный хлеб поднимется обратно к горлу, и она задохнется, а если извергнет его на ступени алтаря, все сразу увидят целую облатку, которую не приняли ее грязные, грешные уста. Любая аббатиса заметит эти знаки, отмечающие женщину, погрязшую во грехе, продавшую душу дьяволу. Вернуть чистоту невозможно ни хитростью, ни обманом. Никакая исповедь не даст ей отпущения грехов. Слишком глубоко она завязла. Слишком, слишком глубоко. Душа ее черна, как воды реки в полночь.
Элис испустила долгий глубокий вздох отчаяния. Прежняя жизнь кончилась, это так же верно, как смерть мудрой и доброй матушки Хильдебранды; пепел ее унесли с собой дующие над пустошью буйные ветры, ее сгоревшая ряса превратилась в клубы белого дыма. Прежняя жизнь ушла и никогда не вернется.
Долгие два часа Элис сидела, с горечью глядя на пламя, на лепешку освященного хлеба, бледным пятном лежащую между раскаленных углей; пламя не тронуло облатку, она даже не подгорела. Элис понимала, как далека она от Христа и Его матери, как далека от аббатисы. Так далека, словно уже очутилась в аду.
Придя к этой мысли, она покачала головой и удивленно сказала:
— Значит, я проклята. Проклята.
На секунду ее охватила пронзительная жалость к себе. Да, будь время не столь беспокойное, из нее могла бы выйти добрая монахиня, женщина мудрая и благочестивая. Мудрая и любимая всеми, как матушка Хильдебранда.
— Я проклята, — промолвила Элис, как бы пробуя на язык это слово. — Проклята, и нет надежды на прощение.
Еще несколько мгновений она сидела неподвижно, потом взяла каминные щипцы и достала из огня нетронутую пламенем облатку. Та оказалась совсем не горячей. С застывшим лицом Элис смотрела на это чудо. Потом зажала хлеб меж ладоней и стала растирать, а когда он рассыпался в крохи, бросила их в прожорливое пламя. Каждая кроха сначала чернела, обугливалась, а потом исчезала. Элис улыбнулась.
— Проклята, — повторила она еще раз, но на этот раз слово звучало как призыв, как указание цели.
Теперь она знала, что останется в замке, пока не поймет, в какую сторону дует ветер, каковы планы лордов. В будущем больше нет ни аббатства, ни праведной жизни. Элис навсегда останется в миру, будет добиваться могущества и власти, употребит для этого все возможные хитрости, всю силу, данную женщине, осужденной гореть в аду. Для начала надо отвести от себя внимание Хьюго. Надо заставить его лечь со своей женой. Кэтрин должна забеременеть. Любой другой исход этой некрасивой, мерзкой, грязной истории кончится для Элис плохо, это понятно, как дважды два. Чтобы использовать замок в качестве трамплина, который вознесет ее еще выше, ей придется, сжав зубы, спокойно смотреть, как желанный мужчина отвернется от нее и возвратится к жене. Придется смотреть на торжество Кэтрин, когда она будет держать в руках сына, — иного варианта нет.
Элис кивнула, и сразу в очаге вспыхнуло пламя, осветив ее лицо. Если все получится, то у нее будет несколько месяцев, а может, и лет спокойной, безопасной жизни. Старый лорд высоко ценит ее, благоволит ей, а уж благодарность Кэтрин она заработает. Элис понимала, что если заслужит доброе имя, то это введет ее в самые знатные дома. Даже если она останется с лордом Хью и завоюет его полное доверие, у нее будет все: и хорошая еда, и теплая спальня, она будет вольна поехать, когда и куда заблагорассудится. Но для этого леди Кэтрин обязательно должна зачать. Ведь если она не забеременеет, причем как можно скорей, то станет искать козла отпущения. И обязательно уготовит для Элис новое испытание. А потом еще одно и еще. Будет то вода, огонь или святое вино, но рано или поздно Элис не выдержит, и тогда ее ждет страшная смерть.
— У меня нет выхода, — прошептала она.
Уже под утро, когда в пекарне еще стояла кромешная тьма, соображения здравого смысла и морали поблекли и испарились; Элис протянула руку и вытащила полено, за которым хоронились ее восковые куклы.
Укутавшись в плащ, она разложила фигурки на коленях, на подоле синего платья, и стала мерно произносить заклинание, которому ее научила Мора. Слов она не понимала, но чем дольше бормотала их в тишине и мраке пекарни, тем явственней ощущала в себе силу, новую силу, которая принадлежит только ей одной. Заклинание напоминало песнопение. Тихим, монотонным голосом Элис повторила его трижды, водя по фигуркам кончиками пальцев, пока воск не стал таким же теплым, как и ее тело, и светлым, как пламя. И еще три раза проговорила она заклинание, поглаживая фигурки, чтобы они привыкли к ней и признали своей хозяйкой. Потом она сунула руку в висящий на поясе кошель и достала скрученный листок бумаги, где были завернуты три волоса. Один из них, длинный и каштановый, она приладила к голове фигурки, изображающий леди Кэтрин, короткий был с головы Хьюго, а третий, длинный и седой, Элис добыла из гребня старого лорда.