Колечко
Шрифт:
— В чем вы клялись — того не знаю. А только сыграть надо, как в последний раз. Да пойми ты, старик, у меня друг умирает! Высосет его нечисть проклятая! Будь ты человеком, помоги! Денег надо? Говори, сколько — украду, ограблю, а тебе найду…
Раду выплевывал слова вместе с запекшейся от долгой скачки слюной, задыхался, чувствуя, как текут по лицу злые бессильные слезы.
— Нечисть, говоришь? — прервал его Миру, наклоняя голову набок, как ворон. — Ты что же, парень, про…
— Про Азу проклятую! — выпалил Раду.
— Прокля-ятую… — непонятным тоном протянул Миру. — Ай, ладно. Поеду я с тобой. Лошадей-то две? Выводи
— Не успеем, — безнадежно проговорил Раду, глядя на солнце, уже стоящее прямо над головой. — Эх…
— Не дашь лошадям отдыху — точно не успеем, — сурово сказал старый цыган. — Я отсюда слышу, как они дышат. Не торопись, парень, к смерти, сама придет.
Повернувшись, он скрылся в доме. Выбежавшая Даруца ловко перехватила повод второй лошади, повела по двору. Обтирала коней травой, вываживала и наливала в колоду воду, Раду усердно пытался не думать, что теряет драгоценное время. Но не думать не выходило. И час во дворе Миру показался ему вечностью. Сбегавшая в дом молодуха вынесла ему горячих лепешек и холодной простокваши. Раду поел, не ощущая вкуса. И лишь когда на том же крыльце показался Миру с покоробившимся облезлым скрипичным футляром, Раду почувствовал, что оживает.
Обратную скачку он запомнил на всю жизнь. Солнце светило им в спину, и тени удлинялись, казалось, прямо на глазах, подгоняя. Бешено колотилось сердце в одном ритме со стуком копыт. Рядом несся, привстав в седле и подгоняя лошадей то гиканьем, то волчьим воем, старый скрипач Миру, и Раду готов был поклясться, что в молодости цыган зарабатывал не только игрой на свадьбах. Честные люди так не скачут! Привязав повод своей лошади к луке седла Раду, Миру слился с конем воедино, подставляя лицо ветру, и из его белых глаз на лицо беспрерывно текли слезы. От ветра, конечно, как и у самого Раду. И казалось, что наперегонки с ними скачет сама смерть. У нее были черные цыганские глаза и злая улыбка длиннокосой девчонки в цветастых юбках.
Ко двору трактира они подлетели на закате. Уходящее за виднокрай солнце заливало землю последними лучами, а казалось, что красило кровью. И с другого края темнеющего неба вставала такая же кровавая круглая луна. Скатившись с седла, Раду придержал коня Миру. Тот легко, птицей, спрыгнул на землю, и тут же потерял всю свободу, замер неуверенно, даже сгорбился.
— Миру… — подбежавший батюшка Илие торопливо перекрестил цыгана, не заботясь, разумеется, что тот его не видит, а потом обнял. — Миру, спаси тебя Господь и Пречистая дева!
— Она снова здесь, Илие? — прошептал цыган, цепляясь за рясу священника скрюченными пальцами. — Она здесь, я чую. Помоги нам бог, Илие, остановить ее сегодня и навсегда.
— Поможет, — твердо проговорил Илие. — Обязательно поможет. — И, оглянувшись на Раду, добавил. — Аза — дочь Миру. На ее свадьбе он играл, когда убили молодого Бахти, жениха Азы. И больше поклялся не играть никогда в жизни.
Да, луна вставала над потемневшими улицами и домами красная, как кровь, Раду таких еще не видывал. Хозяин трактира со всеми домочадцами еще два часа назад ушли к родне, накинув на главную дверь здоровенный замок. Поковыряв этот дурной кусок железа проволокой под неодобрительным взглядом батюшки Илие, Раду скинул замок, сходил в трактир и принес бутылку ракии с нехитрой закуской. Разлил по глиняным стаканам на троих.
— Когда-то я мог сыграть ночь, — сказал вдруг слепой цыган. — Я мог сыграть даже женское сердце и мужскую страсть. А теперь только смерть подпевает моему смычку. Я нарушил свою клятву, Илие. Я каждую ночь брал скрипку и играл на ней. Правда, во сне. Бог простит меня? Отпустишь мне этот грех?
— Отпускаю, сын мой, во имя Отца, Сына и Святого духа, — сказал священник тому, кто был едва ли не старше него.
Прежде чем открыть рот, Раду глубоко вздохнул:
— Отче, я грешен. Я убивал, воровал и грабил. Я блудил с девицами и женами. Я лгал. Еще что-то делал такое, чего нельзя. И постов не соблюдал. А в церкви был за двадцать лет один раз — и то сами знаете зачем. Я великий грешник, святой отец. Вы мне грехи не отпускайте, а лучше отпустите их Марджелату. Если можно. Он если и грешил, то все-таки человек хороший. А мне толку от покаяния? Если жив останусь, завтра опять нагрешу вдвое.
— Ну, нагрешишь, так что ж поделать, — грустно улыбнулся батюшка Илие. — Отпустить грехи я тебе могу только самому, а за твоего друга молился и молюсь непрестанно. Во имя Отца, Сына и Святого Духа…
Перекрестив Раду, у которого на глаза снова навернулись слезы — не иначе, от дыма крошечного костерка — он вытащил из кармана горсть тускло блеснувших горошин. Протянул их Раду.
— Вот, сын мой. Ты уж прости, я калибр твоего ствола приметил. А кузнец местный вылил, пока вы ездили. Ты-то забыл, наверное…
— Спасибо, отче, — просипел Раду вдруг перехваченным горлом. — Я… верну. Как-нибудь…
— На благое дело не жалко, — вздохнул Илие, глядя, как Раду перезаряжает револьвер. — Миру, твои слепые глаза видят больше наших зрячих. Далеко ли она?
— Близко, — уронил цыган, подняв лицо к луне. — Совсем близко. Ее монисто звенит у ворот, ее косы треплет ветер.
— Марджелату! — вскинулся Раду, но неожиданно сильные руки придавили его с двух сторон к земле.
— Сиди, рано еще, — тихо сказал священник. — Или в засаде никогда бывал?
— Вы-то… — едва не огрызнулся Раду и осекся. Показалось, что и впрямь где-то рядом звякнули девичьи бусы.
— Миру, ну как? — спросил священник.
— Близко, — эхом ответил цыган, поглаживая лежащую на коленях скрипку. — Еще ближе. Ее босые ноги топчут траву этого двора, ее глаза смотрят на нас.
За спиной томительно медленно скрипнула дверь сарая. Раду, закусив губу, повернулся, глянул в темноту. Показалось, или кто-то стоит там, рядом с постелью Марджелату. Проклятье! Он же оставил больного друга, как приманку.
— Миру! — опять окликнул скрипача Илие молодым и чистым голосом, словно скинув лет двадцать.
— Я вижу улыбку на ее лице, — прохрипел цыган. — Я вижу блеск в ее глазах. Господи, помоги нам, я слышу, как растет трава, но ее сердце молчит…
— Я. Слышу. Его… Ее сердце. Оно зовет меня…
Вскочив, Раду с ужасом глянул на бледного Марджелату, с трудом бредущего к ним. Какой танец! Он на ногах еле стоит!
— Оставь его! — рявкнул цыган. — Он принадлежит ей. У него своя битва, а у нас — своя.