Колеса фортуны
Шрифт:
— Если бы я только знал…
Здесь я хочу остановиться. Иначе уже совсем скоро мои герои попадут в настоящее время, потускнеют и исчезнут. А мне до крайности нравится рисовать их по памяти, оживлять их и разговаривать с ними, знаете, как иногда само собой получается во сне. Я скажу вам так: писать повесть — всё равно, что грезить наяву. Но вы должны меня простить. Мне просто нечем больше заняться.
Когда мне приходит новое сообщение от Макса, я иной раз ловлю себя на мысли: не я ли сам его создал?
Документ7. […]
(Стихотворение, написанное пациентом Петром Раевски в частной клинике г. Градец-Кралове, 12 октября 1998 года)
Маринка, скажи, ведь ты не забудешь меня? Мне больше не встать, не приехать к тебе, не увидеть, как ты улыбаешься. Как ты умеешь. А я — нет, я не могу. Нет слов. Нет букв в алфавите, чтоб высказать, как я устал, смертельно устал хвататься за эти соломинки ломаных строчек. Я стер бы свой файл. Придут, а палата пуста. А в списке на месте моей фамилии — прочерк. Что может быть проще — забыть, и забыть навсегда желание жить? Забыть цветы и картинки? Найти, прочитать и затем удалить без следа все тексты, где встретится имя моей Маринки? Где встретится имя, и голос, и запах волос, и трепет ресниц, и милая грусть в каждом жесте? Я лучше сотру свою память и до, и пос — ле самого первого нашего лета вместе, последнего лета. Я лучше запомню твой взгляд в тот раз, у дверей (ты уже начинала смущаться), когда я не знал, что мы — вернее, что я — когда мне уже хотелось смеяться от счастья — вот тут бы закончить. Вот тут бы остановить течение времени, смутный поток сновидений, на гребне волны, на вершине моей любви, и пусть на стене отпечатаются наши тени мгновенною вспышкой: мне даже не нужно тепла, мне нужен лишь свет. Я видел адское пламя той ночью на море. Ах, как далеко ты была, Маринка. Ты знаешь, я видел своими глазами, как рушится мир. Я видел предвечный огонь — он вовсе не красный, он неописуемо белый, но в нем — все цвета: и алый, и голубой, и дьявольский, желтый. А искры летели, как стрелы, впиваясь мне в сердце. И сердце лопнуло, как наполненный краской пакет на грязном асфальте, и ты испугалась, увидев кровь на руках. «Маринка, не плачь, — шептал я. — Прошу тебя, хватит». Но плакал и сам от боли, тоски и стыда, и сердце мое опять разрывалось на части: я понял, что проклят. Отныне и навсегда. Мне не пережить мое запретное счастье, которого не было. Но, может быть, тебя ждет другое, поярче? Маринка, скажи мне, как брату, тебе понравилось с ним? Когда он придет, ты будешь любить его вечно? Прости. Я и вправду смертельно устал. И это — сбивчивый бред влюбленного мальчика, что не успел признаться в любви — а теперь слишком поздно. Здесь в октябре довольно тепло. А мне почти девятнадцать. Почти тридцать пять на двоих (по-моему, так). А также почти поллимона на наших счетах.Эпизод64. Три последних года сжались в моей памяти в один комок времени, наподобие комка пластилина. Его можно раскатать по плоскости, и тогда я получу один-единственный скучный день; его можно просто выбросить, и ровным счетом ничего не произойдет.
Что было с остальными, я знаю по письмам. Маринка окончила школу и действительно переехала жить к нам; теперь она учится в университете. Макс не отпускает ее ни на шаг. В одном длинном письме он вдруг разоткровенничался: «Если бы Маринка хоть раз посмотрела на меня так, как на тебя, я был бы просто счастлив. Но ведь на тебя все так смотрели. Ты этого не замечал?» Судя по всему, он глотнул еще и закончил так: «Я тебя ненавижу, Пит, за то, что ты с восьмого класса отбивал у меня девчонок, просто ты про это не знал, потому что ты гребаный эгоист, но когда ты вернешься, мы нажремся не по-детски…» (тут мысль обрывалась, и дальше следовал прелюбопытный рассказ о том, как именно он совратил военкоматских врачей).
Маринка писала мне тоже, но ее письма я вам пересказывать не стану.
Костик занялся компьютерным дизайном и так увлекся, что не заметил, как ему стукнуло восемнадцать. Свой девятнадцатый день рождения он встречал в Новгородской губернии, в местности, весьма отдаленной от компьютеров. Письма от него приходили всего пару раз, когда его выпускали домой и он добирался до интернета. С фотографий смотрел подросший и повзрослевший парень в пилотке, в котором трудно было узнать моего друга Костика. И все же он остался прежним: я читал это в его письмах, а еще больше — между строк.
А вот Раиль Шарафутдинов по прозвищу Шериф не писал ничего. Макс рассказал мне его историю, как всегда, необычную. Оказывается, однажды вечером, вскоре после нашего отъезда, Шериф встретил на улице давних знакомых — Стаса из вневедомственной и второго гоблина, чьего имени история не сохранила. После этой памятной встречи их дороги разошлись: Стас с напарником оказались в больнице, а Шериф — в следственном изоляторе. Дело приобрело серьезный оборот, и даже хороший адвокат (к слову сказать, большой приятель господина Островского) не смог объяснить справедливому суду, почему его подзащитному пришлось послать в нокаут двух милиционеров при исполнении. А сам обвиняемый был по обыкновению неразговорчив.
Кончилось тем, что Шериф отправился на север нашей громадной страны, где ему присудили провести в трудах три долгих года (вместо стартовых шести). Там он и сейчас. Несмотря на молодость, ходит в авторитетах. Машка c помощью Макса передает ему посылки. Она же как-то раз под большим секретом вручила Максу небольшой сверток, от которого вкусно пахло керосином и машинным маслом. В свертке оказался револьвер «наган» — вычищенный и вполне готовый к бою.
«Интересно, когда же он выстрелит? — думал я. — Вероятно, уже в другой повести».
Доктор Борис Аркадьевич Лившиц, как я уже говорил, перебрался жить в пригород Праги почти сразу вслед за нами. С недавних пор он лечит меня на дому, и вы знаете — раз за разом мне становится лучше.
Наш друг Мишка Островский тоже пошел на поправку. Он перенес несколько операций на глазах, за которые его отец выложил уйму денег. Впрочем, это не отвлекло его от любимой гитары марки «гибсон». Он обещал мне в скорейшем времени заняться музыкальным проектом — вместе с Максом, разумеется.
В одном из писем Мишка написал мне:
«Пит, а представь себе, если бы я не спер тогда в магазине у Джавадова эту дурацкую упаковку пива. Я бы поехал с вами, ведь правда? И все произошло бы совсем по-другому».
Прочитав это, я призадумался.
В любом романе о приключениях автор жалеет своих любимых героев. Он ведет их сквозь все испытания, морит голодом и холодом, кидает в бочки с мазутом, надолго прячет куда-то между страниц (если не знает, куда еще их послать). Но в финале все главные герои должны быть в наличии, как фломастеры в пачке.
Конечно, не слишком дальновидный автор может и потерять кого-нибудь, что называется, по ходу пьесы. Но тогда автор просто обязан обставить утрату героя серьезными и полновесными трагическими обстоятельствами, дабы у читателя не возникла крамольная мысль, что его любимец пропал ни за грош, а может, и вовсе был не нужен.
С остальными персонажами автор так не церемонится. Возникая на страницах романа, а точнее сказать — в воображении сочинителя, привыкшего мыслить шаблонами, — эти герои второго плана появляются и исчезают без особых причин, как мимолетное виденье. Мало того. Им как раз и следует быть мимолетными и неброскими, чтобы не заслонять главного. Это всего лишь спарринг-партнеры — мальчики для битья и девочки для… одним словом, для спарринга. Справедливость в том, что за роли второго плана тоже положен свой Оскар.
«Мишка, — писал я Островскому ответ. — Ты просто не представляешь себе, в какую ты попал точку. В точку ты попал, когда спел нам свою песню — я даже запомнил ее слова, „что-то может случиться…“ и так далее. Но, понимаешь, Мишка, это все-таки была наша история. Она с самого начала была нашей. Мы сами ее придумали на свою ж…пу, и ИЧП Джавадов просто сработал наподобие полосового фильтра в твоем „Маршалле“. Он отрезал тебя от нашего сюжета, ты уж не обижайся. Это была вроде как рука судьбы, как выражается наш Макс… Скажи, ведь то, что ты успел, тебе понравилось?»