Колхозное строительство 7

Шопперт Андрей Готлибович

Анастасия Ивановна самой себе затруднялась объяснить, какое сумасшествие нашло на неё в тот вечер, почему за столом один только Шелепин привлекал её внимание. Он был вежлив, красив, статен, остроумно поддерживал разговор…

Характер Анастасии Ивановны, способный к мгновенному куражу, уживался с доверчивым сердцем, беззащитным перед грубоватой мужской лестью. «Ты посмотри, какие у неё глаза! Посмотри, какие волосы!» — шептал Шелепин сидевшему рядом Месяцеву, не привлекая чужого внимания. Бедная Настя делала вид, что не слышит, сосредоточенно

ухаживала за другими гостями, но Шелепин останавливал проходившего мимо Майдара, давнего Настиного воздыхателя, брал его под локоть и указывал глазами на хозяйку дома: «Скажи, ты видел где-нибудь ещё такие глаза?!»

Наутро Месяцев сказал Анастасии Ивановне: «Слушай, Шурик всю ночь о тебе говорил, ты его сразила…»

На следующий день они с Шелепиным о чем-то разговаривали. Он рассказывал, как снимали Хрущева, и смотрел ей в глаза. Настя считала, что у них начался красивый роман. Ездили на рыбалку, фотографировались. Шелепин сказал как-то: «Зачем нам деньги давать Египту? Мы должны поднять Монголию, она нам ближе и нужнее». Вернувшись в Москву, он написал положительный отчёт о поездке и добился для монголов новых кредитов. Потом говорил Анастасии: «Знаешь, сколько ты стоила России?!»

Их роман проходил на людях, они ни разу не были наедине. Продолжения «Железный Шурик» боялся. «Нас застукают…» — говорил. «У вас же друг Семичастный…» — «Нет, — вздохнул Шурик, — я ему не доверяю».

Сейчас всё изменилось. Не в смысле флирта — он стал только опасней. В смысле того, что нужна была Анастасия Ивановна Цеденбал-Филатова для продавливания очень непростого решения. Нужно было подвигнуть Монголию напасть на Китай. И Шелепин позвонил тайной возлюбленной.

Событие третье

Идёт торговое судно. Рядом всплывает подводная лодка. Из открывшегося люка появляется пьяный подводник и кричит:

— Эй кэп, где здесь Дарданеллы?

— Зюйд-зюйд-вест держи.

— Что ты мне зюзюкаешь, ты пальцем покажи.

— Лия, как начинается-то? — дети спали, Пётр себя хреново чувствовал.

— Что начинается? — тоже как спросонья голос.

— Ну, кислородное голодание. Как там называется. Гипоксия? Асфиксия?

— Началось уже. Симптомы простые: головокружения, головные боли, сонливость, вялость, слабость, повышенная раздражительность и плаксивость, тошнота, тремор рук и ног.

— Тремор?

— Это — непроизвольные, быстрые, ритмичные колебательные движения частей тела, — как наизусть.

— Меня вроде пока не трясёт. Ну, чего ждать — пойду, выпущу кислород из баллонов.

Пётр спустился вниз. Так вот и никакой разницы — воздух и воздух. Голова, и правда, уже сутки болела — и за анальгином не пошлёшь. Пять суток утром будет. Какого чёрта их до сих пор не откопали? За пять дней могли бы тут кольскую скважину на десять километров пробурить. Дверь еле открыл. С домом, вернее с подвалом, что-то происходит. Масса грязи и камней, что принёс сель, скорее всего, давит на перекрытие подвала, и плиты проседают — вот дверь и заклинило.

Могут ведь и не выдержать! Тогда похоронят не заживо, а расплющенными.

Вентиль одного баллона подался легко. Зашипел, выходя, кислород — даже не зашипел, засвистел. Пётр чуть прикрутил, а то замёрзнет. Второй не поддавался. Хотел уже поползать, молоток какой поискать — что-то ведь падало со стеллажей, когда их двигали. Решил последний раз попробовать — получилось. Теперь в две ноздри шипели. Запаха свежести не почувствовал — не «Тайд». Дальше испытывать судьбу не стал — не хватало отравиться углекислым газом, скопившимся внизу. Лёг опять на краю сдвинутых стеллажей. Детей в центр поместили, чтобы не грохнулись с такой высоты во сне.

Лежал, вспоминал обе жизни. Ну, может и не зря прожил. Деревьев несколько десятков миллионов насадил. Домов построил тоже несколько сотен. Или это всё надо своими руками?.. Сыновья? Там остался. Редко о той жизни думал, сразу старался мысли отогнать. Что толку? Если он здесь уже кучу всего наменял, то там ведь теперь тоже всё по-другому. Или никакого «там» теперь нет? Брэдбери со своей бабочкой в голову лезет. В фильме изменения ни к чему хорошему не привели. Обезьяны какие-то зверские расплодились.

Об этой жизни тоже не сильно думалось. Перебрал мысленно, чего не доделал, и понял, что рано на покой. Не раскачал ещё лодку как следует. Нет Брежнева? Так Шелепин лучше ли? Чуть толкнул экономику и сельское хозяйство, разогнал диссидентов. Всё это хорошо, но главное ведь — люди, а они ещё и не думали меняться. Что для такой страны — два года? С пионерами и комсомольцами вон не успел разобраться. Ждал Дня Пионерии, чтобы начать. Теперь с этой подводной лодки уже не покомандуешь.

Неожиданно вспомнился «Курск». Тогда начал писать стихотворение, да так и не закончил. Лучше, чем у Высоцкого, не получится. А сейчас вот делать нечего. Не спится. Нужно попробовать. Как там начиналось?

Мы тонем, спасите, а SOS не подать,

Задраены перегородки,

Нам только осталось руками стучать

В титановый корпус подлодки.

Кончается воздух, слабеет рука,

И нам не добраться до суши,

Стучатся сердца, леденеет рука,

И стуки о корпус всё глуше.

В отсеках уже начинают молчать,

Радист не приносит нам сводки,

И только сердца продолжают стучать

В титановый корпус подлодки.

Увидеть бы маму, увидеть отца

И выпить в последний раз водки,

Всё глуше и глуше стучатся сердца

В титановый корпус подлодки.

Всё глуше и глуше стучатся сердца

В титановый корпус подлодки.

— Папа Петя, мне кажется, или что-то сверху скребётся?

Прислушался. Тишина.

— Спи. Экскаватор услышим. Немного осталось потерпеть.

— Пить хочу.

— Ну, ты взрослая девочка. С водой плохо. Держи вот мерло это.

И Таня проснулась.

— Костёр приснился. А на нём — котелок с ухой. Папа, а огонь — это что?