Коллекционер

Фаулз Джон Роберт

А я так злилась на нее и в то же время — жалела. Не могла ни слова произнести. Я не должна была жалеть ее, но не могла сказать ей, что он прав.

М. и Кэролайн обладают всеми женскими качествами, которые так противны мне в других. После этого случая очень долго, целые дни напролет, я приходила в отчаяние от мысли, сколько во мне должно быть претенциозности и притворства, унаследованного вместе с их дурной кровью. Конечно, временами я восхищаюсь Кэролайн. Ее живописью. Энтузиазмом. Добротой. И даже ее претенциозностью, которая так страшна рядом с чем-то истинным, настоящим, — ну, все равно это гораздо лучше, чем пустота. Когда она приезжала к нам, я была от нее без ума. Очень любила у нее гостить. Она встала за меня горой,

когда разгорелась Великая семейная война из-за моих планов на будущее. Я любила ее. Но все это — до тех пор, пока не стала жить с ней вместе и не разглядела ее как следует. Пока не повзрослела. (Рассуждаю как Серьезная Молодая Женщина.) Потом, через неделю, я оказалась с ним вместе в лифте метро. Мы были вдвоем. Я сказала: «Привет!» — таким это веселеньким тоном. И опять покраснела. Он лишь кивнул в ответ, не хотел разговаривать. Когда мы спустились, я сказала, мне очень жаль, что тетушка сказала такое тогда в Кенвуде. (Чистейшее тщеславие: мне было невыносимо, что он может подумать, будто мы с ней из одного теста.) Он ответил:

— Она меня ужасно раздражает.

Я поняла, ему не хочется говорить об этом. Когда мы шли к платформе, я сказала, просто она очень боится отстать от времени.

— А вы? — И он улыбнулся мне, довольно сухо. Я подумала, ему не нравится, что я пытаюсь объединить «нас с ним» против «нее», вроде бы пытаюсь сыграть на этом.

Мы прошли мимо киноафиши. Он говорит:

— Очень хороший фильм. Видели? Посмотрите.

Когда вышли на платформу, он сказал:

— Приходите как-нибудь. Только без этой чертовой тетки.

И улыбнулся. Такой веселой, заговорщической улыбкой. Совсем как мальчишка. И ушел. Совершенно сам по себе. Даже не оглянулся.

Ну конечно, я пришла. Как-то в субботу, утром. Он очень удивился. Пришлось просидеть целых двадцать минут молча: он слушал странную индийскую музыку. Открыл дверь, повернулся, прошел прямо к дивану и улегся с закрытыми глазами, будто мне вовсе не следовало приходить, и я сразу почувствовала, что и не надо было приходить (особенно не предупредив К.), и еще я почувствовала, что он немножко переигрывает, что на самом деле это — поза. Никак не могла расслабиться. Ну, под конец он попросил меня рассказать о себе, довольно сухо, будто все это ему вовсе не интересно. И я по-глупому попыталась произвести впечатление. Единственное, чего не следовало делать. Красовалась, разглагольствовала. Меня не покидала мысль, что он вовсе не хотел, чтобы я пришла.

Вдруг он меня перебил и повел по студии. Заставил увидеть то, что там было.

Студия Ч.В. Самая замечательная комната на свете. Там я всегда чувствовала себя счастливой. Все так гармонично. Все выражает самую его суть. (Это не специально, он терпеть не может «декорированные интерьеры», безделушки, ухищрения в стиле «Vogue».) Но его студия — это он сам. Туанетта, с ее бабскими представлениями о строгом вкусе (из журнала «Дом и сад»), утверждает, что комната «захламлена». Я готова была ей голову оторвать. Чувствуешь, что здесь человек живет полной жизнью, здесь работает, здесь мыслит, что это все — часть его самого.

И мы оттаяли. Я больше не старалась казаться умнее, чем на самом деле.

Он показал, как он добивается эффекта «дымки». Особая гуашь. И всякие сделанные собственными руками инструменты.

Пришли его друзья, Барбер и Франсис Крукшэнк. Он произнес, это Миранда Грей, терпеть не могу ее тетку, — все на одном дыхании, и они рассмеялись, они давно его знают, старые друзья. Я собралась уходить. Но они шли гулять и хотели, чтоб он пошел с ними — потому и зашли, — и меня позвали с собой. Это Барбер Крукшэнк настоял; он смотрел на меня особым «мужским» обольстительным взглядом.

— А вдруг тетка нас увидит? — сказал Ч.В. — У Барбера — самая грязная репутация в Корнуолле.

Я ответила:

— Она моя тетка, а не дуэнья.

Мы все отправились в бар «Долина

здоровья», а потом пошли в Кенвуд. Франсис рассказала мне, как они живут там, в Корнуолле, и я впервые в жизни почувствовала себя своей среди взрослых. Это были люди старшего поколения, но я понимала их, мы говорили на одном языке. Настоящие люди. В то же время я не могла не видеть, что Барбер притворяется, играет некую роль. Все эти его смехотворные злодейские истории… а вот все серьезные разговоры начинал Ч.В. Я вовсе не хочу сказать, что он был скучный и не участвовал в общем веселье. Только у него такая удивительная особенность — докапываться до самой сути, до самого важного. Когда в баре Ч.В. пошел принести всем выпить, Барбер спросил, вы давно знаете Ч.В.? Потом сказал, Господи, как жалко, что я не встретил кого-нибудь вроде Ч.В., когда учился. А тихая маленькая Франсис добавила, мы считаем, что он — просто замечательный человек. Один из немногих. Она не уточнила, каких «немногих», но я поняла, что она хотела сказать.

В Кенвуде Ч.В. сделал так, что мы отделились. Повел меня прямо к той картине Рембрандта и стал говорить о ней не понижая голоса, а у меня хватило низости смутиться, потому что другие посетители разглядывали нас. Я подумала, мы выглядим, как отец с дочерью. Он рассказал мне об обстановке, в которой была написана картина; что, по всей вероятности, чувствовал Рембрандт, когда ее писал; что пытался выразить и как сумел это сделать. Как будто я вообще ничего не знаю. Как будто он хочет избавить меня от густого тумана ложных представлений об искусстве.

Мы вышли из дворца и стали поджидать Крукшэнков. Ч.В. сказал:

— Эта картина очень меня трогает. — И посмотрел так, будто думал, я стану над ним смеяться. У него иногда бывают такие приступы неуверенности в себе.

А я сказала, теперь она трогает и меня.

Он усмехнулся.

— Вряд ли. Слишком рано. Это придет с возрастом.

Откуда вы знаете?

Он ответил:

— Я думаю, есть люди, которых просто трогают великие произведения искусства. Но я никогда не встречал таких среди художников. Я и сам не такой. Когда я смотрю на эту картину, все, о чем я могу думать, — это великое мастерство ее творца. Мастерство, достичь которого я стремился всю жизнь. И знаю теперь, что никогда не достигну. Никогда. А вы молоды. Вы можете это понять. Но не можете этого чувствовать. Пока.

Я сказала, нет, кажется, могу.

— Тогда это очень плохо, — ответил он. — Вы должны легко относиться к неудачам. В вашем-то возрасте. — Потом добавил:

— Не старайтесь казаться такой же взрослой, как мы. Это нелепо. Вы словно ребенок, который тянется заглянуть за высокий глухой забор.

Это был наш первый разговор. Его злило, что я ему нравлюсь. Словно мы — профессор Хиггинс и Элиза.

Потом, когда Крукшэнки вышли из дворца и направились к нам, Ч.В. сказал:

— Барбер — бабник. Если он попросит вас о свидании, откажитесь.

Я удивленно на него посмотрела. Он глядел на них, им улыбался, а мне тихо сказал, да не в вас дело, не могу видеть, как Франсис страдает.

Вернулись в Хэмпстед, я попрощалась и пошла домой. По дороге, обдумывая все, что было, я вдруг увидела, как Ч.В. старался не оставлять нас с Барбером наедине. Крукшэнки (Барбер!) пригласили меня навестить их, если случится быть в Корнуолле.

Ч.В. сказал:

— Ну, пока, еще увидимся. — Словно ему все равно, увидимся или нет.

Кэролайн я сказала, что встретила Ч.В. случайно. Что он просил его извинить (врушка!). Если она возражает, я не стану с ним видеться. Но я нахожу встречи с ним очень полезными для себя, стимулирующими творчество. У Ч.В. — масса идей, и мне просто необходимо встречаться с такими людьми. Все это было очень нехорошо, я же знала, она поведет себя «как порядочный человек», если я представлю дело таким образом. Мол, я сама себе хозяйка и могу поступать как мне заблагорассудится и т. д.