Коллекция доктора Эмиля

Катерли Нина Семеновна

"А еще говорят, что звери боятся смотреть людям в глаза, - подумал Лаптев, - или это только дикие?"

Он двинулся дальше, чего стоять-то? Шел теперь нарочно медленно, рассматривая пустую заспанную улицу, остановился, чтобы прочесть объявление, написанное от руки и прилепленное к водосточной трубе: "Срочно меняю однокомнатную квартиру со всеми удобствами на две любые комнаты в разных местах". Ну да. Как он сказал, Эмиль? "Ходят десятками, толпами по городам и весям..." Лаптеву стало смешно: он-то теперь редкий удачник, счастливец, можно сказать. У него есть пес! У других, конечно, доги, пудели, сенбернары с медалями, а у него зато вон, полюбуйтесь. И дал ведь еще этому

Эмилю честное слово, что никогда никому собаку не отдаст и не продаст. А с ним только свяжись, с колдуном, - отомстит. Да и кто ее возьмет, а тем более купит, вот вопрос.

"Кулинарное училище готовит: шоколадчиков, карамельщиков, мармеладчиков, бисквитчиков". Объявление было наклеено на сером дощатом заборе, отгородившем строительную площадку.

Лаптев почувствовал, что жутко голоден, прямо зверски, и сказал собаке:

– Был бы я бисквитчиком, мы бы с тобой знаешь как жили?

Собака вильнула хвостом, согласилась.

Пока они шли до дому, утро вошло в полную силу, небо пропиталось синевой, вставало солнце, поползли по улицам умытые пустые трамваи, появились прохожие.

"А как, хотел бы я знать, с удачей у этого?" - подумал Лаптев, всматриваясь в приближающуюся щуплую фигуру человека в синем ватнике. Лицо человека было очень маленьким, бледным и плохо выбритым, глаз не видно из-под опухших век. Что они напоминают, эти толстые веки? Где-то Лаптев читал про уши, похожие на пельмени, здесь на пельмени были похожи глаза. Раскисшие губы безвольно висели.

Человек шел прямо на Лаптева, и, когда расстояние между ними достигло шагов пяти, Лаптев шагнул в сторону. Человек шагнул тоже. Лаптев остановился. И вислогубый встал.

– Пьяный, что ли?
– пробормотал Лаптев.

Человек стоял совершенно неподвижно и смотрел на собаку даже не мигая. Нижняя губа его совсем отвисла, рот приоткрылся.

"Чего он так уставился? Может, она вдобавок ко всему еще и краденая?" подумал Лаптев. И строго спросил:

– Вам что нужно, гражданин?

– Слушай, парень, - очень тихо, почти шепотом, попросил человек, не отводя своих полузакрытых глаз от Дины, сидевшей у ног Лаптева, - продай кабысдоха, тысячу рублей тебе дам. Прямо сейчас. Продай, а?
– Маленькими грязными пальцами он, торопясь, расстегнул ватник, полез за пазуху, извлек оттуда завернутый в газету пакет и шагнул к Лаптеву.

– Считай, - приговаривал он, разворачивая пакет, - ты считай, считай, все точно.

Лаптев увидел пятидесятирублевые бумажки, толстую стопку. И отдернулся.

– Отстаньте вы! С ума, что ли...
– и быстро пошел прочь.

Собака затрусила следом. А сзади доносилось:

– Две тысячи! Вернись! Три! Эй!..

"Это кооперативная квартира", - отметил Лаптев про себя, рассмеялся и прибавил шагу.

4

Нет. Никаких сказочных дел не произошло с Лаптевым ни в ближайшие сутки, ни после. Он не нашел тайника с золотом и драгоценностями за обоями своей комнаты, Барбара Брыльска не прилетела, чтобы объясниться ему в любви с первого взгляда, не сделал он также гениального открытия, вследствие чего элемент "лаптий" не занял своего места в таблице Менделеева. И все-таки что-то изменилось, как будто черноволосый мистификатор и впрямь обладал тем, что называется "хороший глаз" или "легкая рука".

Сначала была встреча - в половине седьмого утра!
– с Антониной Николаевной, спускавшейся по лестнице с мусорным ведром в то время, когда Лаптев, возвращаясь от Эмиля, рассчитывал торчать у запертой двери по крайней мере два часа.

Засыпая на ходу, он понуро тащился по ступенькам и вдруг услышал над своей головой:

– Кто это? Боже мой! Ефим Федосеевич, кто это?

Лаптев поднял глаза, увидел Антонину Николаевну и понял: сейчас ему скажут, что тот, кто и так никогда не убирает квартиру, не должен приводить в нее собак. Однако на сухом лице Антонины Николаевны засветилась совсем девчоночья улыбка; бросив ведро, она сбежала вниз, к Лаптеву, легко присела на корточки и принялась гладить Динку по голове, возбужденно повторяя:

– Кто же это такой? Кто же это у нас такой?

Потом она выпрямилась, неожиданно протянула Лаптеву узкую руку, которую он ошеломленно пожал, и торжественно, как будто открывает первый урок, произнесла:

– Сегодня я беру назад все дурные слова, какие когда-либо говорила по вашему адресу. Более того, я прошу у вас прощения. Я в вас ошиблась. Человек, подобравший и пригревший бездомное существо, - тут она наклонилась и опять погладила указанное существо, которое завиляло хвостом, - это настоящий человек. Если бы вы, Фима, привели из собаководства какого-нибудь медалиста с родословной, я, конечно, тоже бы вас одобрила, так как люблю животных, но этот поступок... Породистых собак очень часто держат из тщеславия, а таких - только из любви. Только! Можете рассчитывать на мою помощь и в добрый, и в черный час.

Покивав самой себе, Антонина Николаевна горделиво распрямилась, поднялась вместе с Лаптевым на площадку, отперла ему дверь и только после этого вспомнила о своем ведре.

С этого дня к телефону Лаптева приглашали таким голосом, будто это событие - исключительно большая радость для всего человечества. Более того, было решено, что Тоня, девушка из "Невских зорь", которая всегда приходила к Антонине Николаевне делать уборку, вымоет и приведет в порядок комнату Лаптева: "Что вы? Что вы? Конечно же, одинокому мужчине, занятому научной работой, трудно, невозможно следить за хозяйством, а жизнь в неуюте - какая же это жизнь?" А совместные чаепития с вареньем и пряничками, только что испеченными по новому рецепту, который привезла из заграничной поездки знакомая учительница французского языка! Не говоря уже о тихих вечерних беседах, расспросах, раньше Лаптеву как-то никогда не приходилось рассказывать о себе - не было слушателя, которому было бы интересно. А тут представьте: холодный ноябрьский вечер за окном незаметно переходит в ночь. Антонина Николаевна, блестя спицами, вяжет, слушая эпопею Лаптева о детстве, о школе, где его называли, конечно же, Лаптем, или о том, как Рыбаков в прошлом году посчитал ниже своего достоинства прийти к нему, Ефиму, на день рождения.

Антонина Николаевна слушает, кивает, иногда вставляет какое-нибудь замечание: "Люди, в сущности, очень разные, Фима, очень". Или: "В нашей юности все было не так - дружили семьями, собирались, музицировали. Играли в фанты, во флирт, да, да! Это была такая игра, очень милая и целомудренная..."

А иногда они просто молчали, каждый думал о чем-нибудь, и Лаптеву было уютно и тихо на душе, исчезло ощущение сиротства и неприкаянности, а Динка, дремавшая у ног, положив свою морду на туфли Лаптева, усиливала это ощущение прочности, надежности и покоя.

Антонина Николаевна как-то сказала Лаптеву, что в детстве у нее была такая же - ну как две капли!
– собака, первая в жизни ее собственная собака, исчезнувшая при загадочных обстоятельствах из запертого дома. Кухарка - тогда, знаете, еще были кухарки, - рыдая, клялась, что дело не обошлось без нечистой силы.

– Даже ушла от нас. Взяла расчет, - закончила Антонина Николаевна.

– А куда же все-таки девался пес?
– спросил Лаптев.

Антонина Николаевна была почти уверена, что кухарка сослепу выпустила собаку или даже продала живодерам - любила, знаете, выпить. А уволилась, испугавшись разоблачения. А может, и совесть мучила.