Колобок по имени Фаянсов
Шрифт:
— Я пошутил. Неудачно, — смущённо подтвердил Фаянсов.
— Раз неудачно, тогда забыли. А ты, Фаянсов, будь другом, шепни Карасёву: дескать, принесли шнур, какой он просил. — И асимметричный показал из кармана хвост белого шнура.
Теперь и сам, посмеиваясь над этой забавной встречей, Фаянсов прошёл в студийный корпус и тут же увидел идущего через вестибюль Карасёва.
— Реквизит? Для кого? — спросил режиссёр, бросив пристальный взгляд на балалайку.
— Для молодёжного шоу, — как-то вдруг солгал Фаянсов.
Не то чтобы застеснялся в последний момент —
Фаянсов передал Карасёву весть из проходной. Режиссёр как бы в благодарность попросил взаймы сто рублей.
— Придётся отдать этому жулику за его паршивый товар, — сказал он, пряча деньги в карман. — Но если бы вы знали, зачем мне шнур, не дали бы и копейки. Но вы в неведении, и я получил всю сотню. Долг свой получите из моего наследства. Если что оставлю. Ладно, не пугайтесь, в зарплату верну. — Он сатанински подмигнул и отправился в проходную.
«Ну и баламут», — подумал Фаянсов. Впрочем, ему собственных дел хватало по горло.
«С чего начать? Вернее, с кого?» — спросил он себя и, просеяв имена тех, с кем его сводила работа, нашёл, что проще ему будет с Эвридикой. Добрая, компанейская душа.
Она нашлась в монтажной, прокручивала через крошечный экран куски старой киноплёнки. Ей помогала совсем ещё юная ученица монтажёра, тихая беленькая девушка, не попавшая после школы в кинематографический институт.
При виде Эвридики Фаянсов вспомнил нынешний нелепый сон и смущённо заалел, хотя и был ни при чём, не он заказывал это ночное видение, оно явилось само. Но, к счастью, Эвридика не ведала о тех фокусах, которые ей пришлось демонстрировать в чужом, к тому же мужском, сне.
— Нашёл? — спросила Эвридика, не отрываясь от экрана.
— Что? — не понял Фаянсов.
— Выйди! — приказала беленькой Эвридика.
— Пусть остаётся, я ничего не скрываю, — сказал Пётр Николаевич. — И даже лучше, если будет больше народа. Что я должен найти?
— Ну… Женщину, — вполголоса и косясь на стоявшую рядом помощницу напомнила Эвридика.
— Я и не искал. Зачем? — беззаботно признался Фаянсов. — Я пришёл, чтобы спеть тебе свою новую, а если честно, первую балладу.
И спохватился, сообразив, что выразился не совсем удачно, более того, рискованно. Но уже было поздно. Эвридика в мгновение проделала массу операций: сначала бросила своей помощнице торжествующий взгляд, каким одаривают соперниц, потом лукаво стрельнула глазами в его сторону, подровняла мизинцем помаду в углах губ, свела на куртке «молнию» у горла, пряча огромный бюст. Развернулась на крутящемся табурете к нему лицом и только после этого произнесла:
— Фаянсов, я знала, что ты не так-то прост! Начинай свою серенаду, менестрель!
— Это не серенада. Я пришёл спеть балладу о колобке.
Эвридика вернула себя вместе с табуретом в прежнюю позицию и взяла с монтажного стола кусок киноплёнки.
— Тогда ты ошибся адресом, — сказала она, стараясь не смотреть на беленькую. — Я не музыкальный редактор. К нему и обращайся. А мне некогда. Шеф требует осень. Унылый пейзаж, после дождя, — пояснила она, будто навсегда потеряв к его творчеству всякий интерес.
Фаянсова это задело, но тут же он понял, что, в сущности, она права. К чему ходить вокруг да около, если есть кратчайший путь к славе — дорога на телевизионный экран. Стоит только подняться на второй этаж и…
— Хочешь, я позвоню Лосеву? — смягчившись, предложила Эвридика.
— Я сам! — самолюбиво отверг Фаянсов и, чувствуя то же самое, что испытывает идущий в атаку танк, сейчас же устремился в редакцию музыкальных передач.
С Лосевым, музыкальным редактором, впрочем, как и с другими редакторами, он общих дел не имел, «здрасте-здрасте» — вот и всё знакомство. Оставалось судить по студийной молве, а та утверждала, будто у этого музыкального редактора абсолютный слух. С виду же Лосев был толст, кудряв, прямо-таки плакатный гармонист, и очень шумен. Когда Фаянсов вошёл в его комнату, редактор лицедействовал, с необычайной для его телес живостью показывал закулисный быт местной оперетты. Перед ним на старом диване, точно в партере, расселись зрители — увядающая красотка — диктор Зина и молодой рыжий корреспондент Федя из последних известий, — и покатывались от смеха.
«Вот и первая аудитория. Вот и прекрасно!» — удовлетворённо отметил Фаянсов и терпеливо опустился на стул, подвернувшийся тут же у входа, инструмент положил на колени.
Лосев досказывал свои байки, заинтригованно косясь на балалайку, а закончив, осведомился:
— А это зачем? Я не просил.
— Я играю сам. И пою, — просто ответил Фаянсов.
— Частушки?
— Современные авторские песни, — так же скромно пояснил Фаянсов.
— Под балалайку? — Редактор весело переглянулся с теми двумя.
— Под балалайку, конечно, трудно, — согласился Фаянсов — Но я вроде бы приспособился… Да я сейчас вам спою. Балладу! — В доказательство он закинул ногу за ногу, взял наизготовку инструмент, осталось только, как говорится, ударить но струнам.
Лосев и те двое оторопели, видно, им дружно припомнились ходившие о нём россказни, ну, будто бы у него с психикой «не того».
— Пётр Николаевич, может, в другой раз? — чуть ли не ластясь к его ногам, попросил редактор. — Я спешу на встречу с композитором Демьяном. — И, стараясь его убедить, даже отвёл рукав чёрного кожаного пиджака и взглянул на часы: ну вот, мол, самое время.
Но его предал корреспондент Федя, то ли у рыжего родились какие-то собственные соображения, то ли захотелось устроить коллеге пакость, только этот вьюн из последних известий безжалостно возразил:
— А Демьян убыл на садовый участок. Утром я видел его в трамвае.
— Ну, если так, — уныло промямлил редактор. — Тогда, Фаянсов, валяйте. — И обречённо бухнулся в кресло, словно мешок, опустив на колени тяжёлый живот.
— А я запишу! — засуетился Федя, по-прежнему целя во что-то своё, и тут же навёл на Фаянсова микрофон своего репортёрского магнитофона.