Колодец пророков
Шрифт:
Отцу Августы в его жизни не повезло дважды. Первый раз, когда он женился на матери Августы. Второй – когда, разведясь с женой, остался жить с дочерью. Хотя Августа не питала к отцу зла, напротив, по-своему любила и жалела его.
Первый год в новой квартире они прожили дружно и согласно.
Отец написал за этот год две книги – жизнеописание великого восточного поэта Низами и приключенческий роман о византийском императоре Андронике. У них появились деньги, и они отправились на десять дней в Египет.
Прилетели в Каир ночью, но Августе во что бы то ни стало захотелось увидеть сфинкса и пирамиды. Они поехали на такси. Августа долго стояла перед сфинксом, одолеваемая смутными, быстро
Она надеялась, что навсегда забыла тот сон, но почему-то (во всех красках и даже ярче) вспомнила его под мертвым взглядом древнего сфинкса.
Время предстало пред Августой в образе огромной бритвы, корректирующей символы человеческой цивилизации. Каменному сфинксу бритва срезала половину # лица, мраморной Афродите – руки. Со сна Августы она срезала забвение, и он предстал живым, кровоточащим.
Таксист, убедивший ночную стражу пропустить их в неурочное время к сфинксу (бесплатно!), заметил, что обмороки у девушек-туристок – дело обычное. Долгий перелет, перепад температур, атмосферное давление. Отец угрюмо молчал, видимо полагая, что таксист требует денег сверх условленного. Августа без труда разобрала его английский. Таксист сказал, что волосы мисс в лунном свете светятся как мельхиоровые. И еще сказал, что если отец мисс не возражает, он с удовольствием завтра покатает их по Каиру, покажет все достопримечательности, естественно, совершенно бесплатно. У египтянина были нетипичные для араба светлые глаза и тонкое, цвета высушенного папируса, лицо.
Едва взглянув на таксиста, Августа поняла, что он один из тех, постоянно встречающихся на ее пути людей, которые не должны давать ее в обиду. Она понятия не имела, откуда возникают эти люди и почему во что бы то ни стало хотят услужить ей и называют принцессой (какого королевства?), но воспринимала это как должное.
Отец резко отказался от услуг египтянина. По лицу таксиста скользнула тень. Он как бы сквозь отца продолжал смотреть на Августу, ожидая ее слова. Августа поняла, что расположение странных людей распространяется исключительно на нее, но никак не на ее близких, в частности отца. Напротив, в случае необходимости (если Августа попросит), они с радостью сделают ее сиротой.
Августа не хотела об этом думать.
Августа хорошо училась, много читала, у нее не было конфликтов с отцом до тех пор, пока в их восьмой класс не пришла беженка из Батуми – девочка с красивым греческим именем Епифания.
Августа и Епифания – для одного класса это было чрезмерно. Как два крутых (с эротикой) боевика по двум телевизионным каналам одновременно.
У Августы были светло-серые – мельхиоровые – волосы, ярко-зеленые глаза, мельхиоровая – ослепительно-белая на солнце и нежно растворяющаяся в сумерках («трещине между мирами», как полагали индейцы Мексики) – кожа.
Епифания была смугла, черноволоса, кареглаза и горбоноса. Она не растворялась в сумерках, летела сквозь них как бесшумная темная птица.
Августа успела привыкнуть, что смуглые, тонколицые люди спят и видят как бы ей услужить. Она ожидала от гадающей на картах и по руке Епифании изъявлений покорности.
Но ошиблась.
Епифания решительно не испытывала перед ней ни малейшего трепета. Более того, Августа почувствовала в ней (ее гаданиях) некую тревожащую – сродни собственной – силу, смысла и сути которой Августа пока не понимала, но которая, видимо, была важна для мира, потому что побуждала совершенно незнакомых ей людей защищающе простирать над ней крылья, как если бы они были орлами, а она маленькой птичкой, хотя едва ли для орлов существовало более противоестественное занятие, чем защищать маленьких птичек.
Стало быть, маленькая птичка была сильнее орлов.
Августа знала за собой еще одну не поддающуюся объяснению особенность – смотреть в упор на человека, но видеть вместо него дрожащее в воздухе цветное облачко, оплетенное светящимися, как лучи лазера, и темными, как струйки летящих чернил, узкими, как ремни, линиями. Августа не вполне понимала, как это происходит, но люди, на которых она смотрела, в эти мгновения как бы засыпали наяву, превращались в самоходные манекены, живые игрушки, исполняющие волю Августы. Она, впрочем, не злоупотребляла своей волей, не стремилась даже определить ее границы. В лучшем случае, просто смотрела на человека, пытаясь определить, нравится ей или нет цветное, стреноженное светящимися и темными ремнями облачко. В худшем – заставляла человека сделать шаг влево или вправо, или – идущего – остановиться и стоять как вкопанного.
Епифания довольно долго ускользала от ее взгляда, пока наконец Августа не поймала ее – в неурочное (вернее урочное, все сидели по классам) время в школьном коридоре, напротив кабинета химии у открытого по причине хорошей погоды окна, возле которого на крашеной фанерной тумбе стоял гипсовый бюст то ли Менделеева, то ли Бутлерова, а может Паскаля или Лавуазье.
Епифания попыталась опустить глаза, но с Августой такие номера не проходили. Епифания с дерзким вздохом подчинилась, устремив на Августу темный ненавидящий взгляд. Как будто рой пчёл встал на пути летящей по воздуху волны расплавленного мельхиора. Августа впервые в жизни встретилась с очевидным сопротивлением собственной силе. Это не только бесконечно удивило ее, но и заставило внимательнее всмотреться в Епифанию.
Пчелы влипли в мельхиор, как в воск, в мед, в смолу, превращающуюся через тысячу лет в янтарь. Августа вдруг увидела открытое окно. В следующее мгновение Епифания стояла на подоконнике, и весенний ветер трепал ее длинную цыганскую юбку, должно быть приятно холодя ноги. Тяжелый мельхиоровый гнев до краев наполнил Августу, как горькое вино хрустальную рюмку. Ей уже не было дела, что цветной (точнее черно-синий как грозовая туча) эллипс над головой Епифании почти выпутался из стреноживающих, соединяющих его с бренной плотью ремней; что не безгласна Епифания под мельхиоровым взглядом Августы, как все остальные люди; что как будто некая бессловесная мольба доносится до Августы из отлетающей сине-черной души Епифании; что как будто кто-то (кто имеет право) интеллигентно (если данная категория здесь уместна) заступается за Епифанию, оставляя тем не менее последнее слово за Августой. И – это вообще ни в какие ворота не лезло – сама дрянная Епифания, несмотря на сон наяву, самоходность манекена, не потеряла связи с миром, а умоляюще и покаянно простирала с подоконника навстречу Августе дрожащие руки.
Августа подумала, что, как всякая истинная гадалка, Епифания не смогла разобраться со своей собственной жизнью, которой у нее осталось всего ничего.
Епифания уже ступила одной ногой в весенний заоконный воздух, уже длинная ее цыганская юбка вздулась парусом, открывая стройные смуглые ноги. Асфальт внизу распахнул серые – цвета смерти – объятия.
Как вдруг последняя – уже не темная, уже не Епифании, а инкрустированная мельхиором (смирением пред волей Августы), как крохотный рыцарь в кольчужке, – пчела с невероятным трудом преодолела выталкивающую Епифанию из окна и из жизни силу, ласково и покорно опустилась у ног Августы, чтобы тут же перевернуться и замереть лапами вверх.