Колодец в небо
Шрифт:
В октябре приключился путч наоборот. Вчерашний демократ Макс, вовремя не уловив перемен в эманациях начальства, упрямо намеревался по-прежнему вершить законотворчество в Верховном Совете. И засел в осажденном Белом доме вместе с упертыми коммунистами и горсткой тех, кому коммунизм был не мил, но было не мило и то, что оказалось на другой стороне, а еще не милее были бэтээры и танки, которыми депутатов пытались выдавить из здания парламента.
Вадим все три недели вынужденно торчал вместе с шефом. Сначала из профессиональной необходимости да из любопытства, а позднее уже из осажденного здания выйти не
Четвертого октября Женьки в Белом доме не оказалось. По известному Ленке номеру переносного телефона отвечал хорошо поставленный голос переводчицы из американского агентства. Переводчица то и дело прерывала свои ответы восклицаниями «O, My God!», которые вызывали у нее выстрелы и взрывы на той стороне Москвы-реки, хорошо слышные из окна квартирующего в начале Кутузовского проспекта агентства. Ленке оставалось только, схватив на руки ревущую Иннульку, бегать взад-вперед около телевизора, где российский канал в прямом эфире давал картинку CNN – пожар Белого дома.
Когда Белый дом стал уже наполовину черным, она приложила девочку к груди, и обнаружила, что в ней нет молока. Ни капли.
Еще два дня ждали Вадима, не зная, где он, что с ним – жив, убит. Ждали и Макса. Столпившиеся в квартире соседи и родственники кидались к каждому телефонному звонку. Безнадежно влюбленная в Макса соседка выла в голос. Ленка не выла. Но во время одного из звонков из схваченной кем-то жутко фонившей трубки услышала голос Андрея, и подала знак – меня нет. Услышав следующий его вопрос: «А когда будет?» – вдруг сама для себя ответила: «Никогда».
Ни-ког-да.
Пожар Белого дома стал пожаром ее несбыточных надежд.
Вадим и Макс появились на пороге только через трое суток. Окровавленные и избитые. Когда смогли говорить, зашторив окна, отключив телефоны, рассказали, что выбрались из здания не через главный подъезд, откуда «альфовцы» выводили Хасбулатова и Руцкого, а через двор, гараж и странный подземный ход, ведущий куда-то к высотке на площади Восстания. Они почти ушли, но, заметив патруль, решили пересидеть в ближайшем подъезде.
Там их и нашли. Макса узнали и стали бить. Вадима, разумеется, не узнали, но бить тоже стали. В лицо. И в пах. С какой-то неистовой звериной жестокостью, приговаривая: «Вот тебе, падла, законотворчество! Вот тебе Конституционное Законодательство! Ослепнешь, падла! Кровью будешь ссать».
Патрульные эти, не похожие на патруль ни одной известной службы, знали, что говорили. И что делали. Били профессионально и расчетливо. Чудом не вытекший глаз Макса был не виден из-за разбитых бровей, а Вадим еще месяц мочился кровью.
Девочка-соседка уговорила врача из клиники, где проходила ординатуру, лечить пациентов на дому. Молодой, пахнущий мылом хирург увел Ленку в другую комнату и, кивнув в сторону кроватки, где спала Иннулька, проговорил:
– Хорошо хоть ее родить уже успели…
– Ему не говорите, пожалуйста, – пролепетала Ленка. Врач пообещал.
Бросить мужа после всего случившегося она не смогла.
Андрей звонил еще несколько раз за тот октябрь. Прокусывая губы до крови, Ленка боролась с желанием выхватить из рук соседки трубку. К зиме он звонить перестал. Еще полгода снился. Потом, словно в отместку, перестал приходить и во сне. Да она и сама не хотела, чтобы он приходил. Просыпаться после таких снов было слишком больно.
К какому-то подобию сексуальной жизни ничего не подозревающий Вадим смог вернуться месяца через четыре. Но все это было уже не то. То ли травма не могла не сказаться. То ли познавшая любовь – пусть не физиологическую, а иную, дурацкую, обреченную, платоническую, но все же любовь – Ленка не могла больше чувствовать себя женщиной в постели с Вадимом.
Но надо было жить дальше. И они стали жить.
30. Думский пшик!
(Женька. Сейчас)
Да-а! – протянул Лешка, когда Лана пересказала нам подробности похищения Маринкиного сына.
Игорек гулял во дворе вместе с сыном Ланы, его бабушкой и своей няней. Пока бабушка с няней разговаривали, мальчики катались с горки, то на пузе, то на попе съезжая вниз и снова забираясь по обледенелым ступенькам вверх. Бабушка с няней машинально покрикивали: «Осторожно, упадешь!», потом и покрикивать перестали, пока в один из разов вместо двух малышей вниз не скатился один сын Ланы. Игорек исчез. И только след от отъехавшей машины остался возле детской площадки. Номер и марку машины перепуганные бабушка и няня вспомнить не могли.
– Да-а! – еще раз протянул Лешка.
И в этом «Да-а» прорвалась вся неуверенность выбитого из седла мужика, который прежде обожал выступать в роли доброго волшебника, эдакого Деда Мороза для выросших, но не ставших счастливыми детей.
Чуть больше полугода назад так он меня из моего заточения выручал. Вот гвоздь, вот подкова, раз-два и готово. Дизайнеров своих компьютерных, под видом которых в его «АлОле» проходило управление безопасности, кликнул, те почти войсковую операцию с захватом замка, превращенного в псевдомедицинскую клинику, организовали, вертолет, как в голливудском боевике, во двор посадили, весь персонал и охрану мордой на землю положили, меня похитили. Лешке оставалось только на белом коне, вернее на черном джипе размером с небольшой поезд, с лаврами мага и победителя встречать меня на границах своих владений.
Теперь мощной службы охраны за спиной Оленева не было. Как не было и разоренного «АлОла», чьи акции все последние дни то падали, то взлетали, сводя с ума и без того не слишком обремененный умом российский рынок ценных бумаг.
Не было ничего, кроме собственной головы. И того вызова судьбы, который не принять невозможно. Не тот человек мой старый школьный приятель Лешка, недавний олигарх Алексей Оленев, чтобы не принимать от судьбы подобные вызовы и не бросаться спасать пусть даже совершенно чужого ему человека. Тем более ребенка. Тем более мальчишку, о котором сам Лешка так мечтал, но доселе не мог получить – у всех его прежних жен почему-то рождались только девочки. Впрочем, какие его годы! Сорок лет – это для женщины дедлайн. И эта малышка, что ворочается в моем животе, – мой последний, случайный, чудом или Богом данный шанс. У мужиков все намного проще и дольше. И шанс на новую жизнь остается даже в пору, когда их ровесницы давно превратились в старух.