Колокола (сборник)
Шрифт:
Юля сперва подумала, что отец собирался ей подарить и собачку, но ничуть не бывало: Полкан был папин.
Папа повел ее и Полкана в «Националь». Они сидели в углу у столика. Из папиного кармана торчала злая морда Полкана.
С собаками не пускают в кафе и кондитерские. Но про Полкана подумали: какая-то игрушечная собака.
Все вокруг с любопытством разглядывали Юлиного отца, его красивое лицо и седую прядь. Потом стали всячески подлизываться к Полкану:
— Полкан!.. Полканчик!
А тот рычал.
— Возьми себя в руки, мой друг, — посоветовал ему папа.
Улица с проезжавшими мимо окон кафе машинами, папина трубка, его улыбка прочно осели в Юлькиной памяти. Все — даже папин уснувший Полкан и острые его уши, его крошечная сердитая морда — отчего-то слилось для Юльки с воспоминанием о взбитых сливках, присыпанных поверху шоколадом. Понятие «мерзавец» отдавало привкусом взбитых сливок.
...Про маму бабушка говорила:
— Юлька, дитя мое, запомни: доктор наук — такое на улице не валяется.
И действительно, невозможно было себе представить, чтобы Юлькина мама валялась на улице (у нее недостанет на это воображения). Страшно и странно, что дети рождаются даже у столь уважаемых, сдержанных и достойных персон. Это... ну, как если бы родила... ну, скажем, статуя Свободы в Америке. Рука простерта вперед, в ней — факел. А между тем эта статуя родила.
Юля любила тайно высмеивать окружающих. Может, это от одиночества?.. Оно нарастало, ширилось, как звук над гладкой, тихой водой. Мир был, ничего не скажешь, и щедр и добр. Но в этом мире Юлька одна. Одна.
4
Дом, ближайший от их участка, был домом психолога, профессора Иннокентия Жука.
Как он был умен, как учен, как сдержан и суховат!..
Однако за ним, как и за всякой нормальной личностью, водились странности и причуды. Например, профессор любил, чтобы во время работы напротив письменного стола сидела его дочь Груня.
Груне и в голову не приходило, что можно его огорчить отказом, она искренне считала отца ребенком.
Ей недавно исполнилось восемнадцать. Она была замечательно хороша собой. Всех, кто восхищался красотой дочери, отец называл дебилами.
О Груне тоже рассказывали всякие небылицы: что вот, мол, хотели устроить ей торжественное восемнадцатилетие, пригласили из города молодежь, а она взяла и спряталась в погреб.
Бедняжка, какою она была выдающейся неряхой! Все с нее соскальзывало, как с незрячего человека. Груня теряла шпильки и пояса. Ей кричали вдогонку: «Эй, девушка, де-евушка, вы теряете поясок!..»
Но у Груни с Юлькой при всем несходстве характеров и семейных укладов было все же нечто сходное: у каждой по тетке.
Грунину тетушку звали Галина Аполлинарьевна. Врач-психиатр, она, несмотря на почтенный возраст, слыла красавицей, занималась йогой и совершала длительные моционы.
Возвращаясь с прогулок, Галина Аполлинарьевна частенько заглядывала на дачу Верниховых — на дачу к Юлькиной матери.
Здесь она бывала, по-видимому, ради одной только тети Веры.
— ...Противоположности сходятся!.. Чрезвычайно верное, так сказать, житейское наблюдение, — косясь в их сторону поверх толстых своих очков, шепотком говорила бабушка.
И действительно, тетя Вера не имела, допустим, склонности обсуждать человеческие слабости и характеры. Они ее попросту не занимали. Галина Аполлинарьевна, напротив, очень любила злословить. Будучи психиатром, она считала всех, кто ее окружал, не вполне полноценными, словно люди вокруг нее — все как есть, — легонько побиты молью. Даже деверя — психолога с мировым именем — она характеризовала как существо до крайности инфантильное.
Любила она подтрунивать даже и над собой.
— Я вдовею, Веруша. А что, если хотите знать, серьезнейшее занятие. Что делают в сказках зайчихи?.. Они вдовеют. Сидят на пеньках и вдовеют, вдовеют... Их время уплотнено. Не бездействуют, а вдовеют. Вот так же и я. Однако (и она расширяла смеющиеся глаза), если нельзя изменить обстоятельств, следует изменить свою точку зрения на них — так мы учим своих пациентов. И вот, стало быть, я изменила свою точку зрения на обстоятельства. Вдовею, однако по вечерам очень плотно закусываю... ветчинкой и острым сыром. Люблю закусывать!.. Ну, а какие житейские слабости у вас, признавайтесь, Вера?
— Красивые вещи, цветы, стихи... Мужики! — И тетя Вера, вздыхая, поднимала глаза от спиц. — Из-за пристрастия к абстрактной живописи (я покупаю кое-какую мелочь) увязаю в долгах, Галина Аполлинарьевна! Придется взять дополнительную халтурку, иначе, пожалуй, не выберусь из этого омута. Не владею собой!.. Страсти-мордасти и всяческие напасти почему-то сильней меня. — И, сверкнув на Галину Аполлинарьевну скрытым блеском своих странных, продолговатых глаз, она возвращалась к прерванной на минуту работе.
Глаза смеялись. Тетя Вера вязала очередной (мужской) темно-синий джемпер.
Груня Жук и Юлька тоже дружили. Случалось, они вдвоем спускались к реке, садились на деревянный мостик и, болтая ногами, изливали друг другу душу. Говорили о том, что Груня обязательно останется старой девой; о том, что найти бы дело такое, которое захлестнет ее, как свет и огонь...
— Понимаешь, личность складывается из устремлений высоких. Никогда еще не бывало, чтобы стремления к мелкой цели выковывали личность значительную. Я хочу такого размаха, чтоб страсть желаний подчинила всю мою жизнь, чтоб этой меркой я измеряла свои и чужие поступки, добро и зло.